Игорь, непризнанный гений: про уныние, про людей, про русский язык и про туалет

Игорь Христолюбов двадцать с лишним лет назад приехал из Алтайского края покорять Москву. Закончил Строгановку, но признания не получил — предпочел коммерческим заказам карьеру непризнанного гения. Сейчас он живет в подвале и делает из всякого мусора скульптуры в форме опавших листьев.

Про вершину и подвал

Фото: Ацамаз Дзиваев/PublicPost

Я бомж. Мне 56 лет, и у меня нет ничего. Умрет хозяин подвала, который я снимаю — ему за 70 — и мне будет негде жить. Я отвергнут профессионалами, меня не принимает Союз художников. По сути, мой статус — худший скульптор страны, потому что в этом Союзе все, кроме меня. У меня нет семьи, у меня нет ничего.

Может, и не будет. Мой путь в одиночестве. Я думал много раз, что вот придет признание. Каждому художнику ведь этого хочется. И что я вот буду успешным — возьму вершину. Но иногда я думаю, может, мое место, моя вершина — это то, где я сейчас? Жил же Иоанн Креститель, один из самых почитаемых святых, в пустыне, питался саранчой и диким медом. Может, ему тоже хотелось чего-то более изысканного. Я работаю, и мне не надо думать о деньгах, будет день и будет пища — как птица небесная.

В мастерской скульптора. Фото: Игорь Христолюбов

В мастерской скульптора. Фото: Игорь Христолюбов

Про памятник

В Бийске я закончил педагогическое училище — был учителем рисования. Но хотел заниматься скульптурой, резал по дереву. И была в Бийске художественная артель, я кое-что умел, и меня туда взяли. И тут я предложил поставить памятник погибшим воинам. Администрация города, а Бийск — это такой академгородок, одобрила — делай эскиз, будем ставить.

Я эскиз сделал, его утвердили. Но перед началом работ я поехал в Барнаул на художественный симпозиум — за признанием.Скульптор Воскресенская посмотрела на мои работы и сказала, что я, конечно, могу и дальше заниматься скульптурой на любительском уровне, но она видит во мне потенциал, и рекомендовала мне в училище художественное поступать. Надо ли говорить, что она меня тогда растоптала? Я вернулся в Бийск и говорю: не могу памятник делать, теперь уже не имею права.

Про туалет

Мой учитель Михаил Кульгачев жил в Барнауле. Когда я решил поступать в «Строгановку», мне было почти тридцать, и я переехал в Барнаул к нему готовиться. Я устроился сторожем в школе. Жить мне было негде, и я жил в заброшенном школьном туалете. Его использовали как склад всякой рухляди, там рядом с унитазами и стояла моя раскладушка.

Школа была буквой «П» и другой санузел был в противоположной части школы. Чтобы сходить в туалет приходилось идти через весь коридор. Готовить я не мог, так что ел что попало и чем угостят. Кульгачев не знал, где я жил. А когда увидел, сказал, что буду жить в его мастерской. Он меня частью семьи своей сделал. Для художника мастерская — это очень личное, многие жен туда не пускают, а он меня пустил.

В мастерской скульптора. Фото: Игорь Христолюбов

В мастерской скульптора. Фото: Игорь Христолюбов

Про русский язык

Я сдал экзамены, но не поступил — в списке зачисленных меня не было. После экзаменов все абитуриенты пили — одни праздновали поступление, другие — от горя. Я, следовательно, со вторыми. Пьем мы, и один говорит мне: «А что ты с нами пьешь? Ты же поступил». Я подумал про него: «Вот свинья. Не стыдно так издеваться. Так шутить нельзя». Он говорит: «Ну сходи, посмотри». Я еле сдерживал себя, чтобы не побежать. Сердце-то колотилось, надежда же блеснула.

Смотрю снова списки — моя фамилия появилась в самом низу. Как потом выяснилось, я написал лучшее сочинение по литературе и русскому языку, но у меня было около пятидесяти ошибок. Я же не читал ничего. И писал я на свободную тему. А заведующая кафедры русского языка сочинение прочитала, решила, что я новый Шукшин, и исправила каким-то образом мне оценку, ошибки там подправила. И бумагу заставила написать, что жил я в далеком Алтайском селе и не было возможности у меня изучать родной язык. Я поступил. Я потом в историю Строгановки вошел: я был единственным русским, который вместе с иностранцами, неграми из Африки, русский учил. А такие же колхозники, как и я, сидели английский зубрили.

А потом я работал, как все другие. Готовил себя, как все другие, к войне за заказы. Нам даже в институте давали задание, все приносят один эскиз, а я — коробку. Все, как обычно. Амбициозный сибиряк приезжает покорять Москву: поставить их всех и нагнуть, выбить все себе заказы.

Про первый лист

Все мои работы — это листья разных пород. Я нашел первый лист в 33 года — чудесным образом в скверике на Соколе, во мне кто-то как будто что-то выключил, переключил. То, к чему я стремился, перестало для меня даже не то чтобы быть чем-то важным и ценным, для меня многое стало почти преступным. То есть как бы пришел некий закон внутрь меня, по которому я понял, что не имею право делать заказы. И больше не было у меня работ ради денег.

Я до сих пор считаю, что заказ — это хорошо, и то, что многие делают заказы — это здорово. Надо семью кормить и прочее. Мне сейчас 56, 23 года я занимаюсь этой формой — я не сделал ни одного заказа. Я потерял семью. Я бы с удовольствием сделал заказ, если бы мне сказали: «Игорь, мы хотим, чтобы вы свою работу сделали монументальной». Потому что я монументалист — многие мои работы по пластике монументальны.

В мастерской скульптора. Фото: Игорь Христолюбов

В мастерской скульптора. Фото: Игорь Христолюбов

Про веру

Я избавлен от необходимости зарабатывать деньги. Я о них не думаю. Каждый день, просыпаясь при закрытых окнах и дверях, — это условно — я нахожу сухарик. Этот сухарик появляется неизвестно откуда. Можно, конечно, сказать: «Что такое сухарь, когда я зарабатываю деньги и ем икру?» Но этот сухарь появляется волшебным образом, и отказаться от него, предпочесть что-то более достойное с позиции материального мира для меня — утратить связь с Богом. К этому я пришел и через голодные обмороки. Я же себя дисциплинировал. Пытался себя убедить, что вот я закроюсь зимой, не буду никому звонить, и если я буду верить, то Бог мне пошлет кого-нибудь: или покупателей, или кто-нибудь принесет мне мешок картошки ни с того, ни с сего. И я это испытание прошел.

Про еду

Периодически мне нечего есть. Тогда просыпаются «несуны», как я их по-дружески называю. Человека, например, год видно не было, не приходил он, а тут навещает. Несут «несуны» не баловство, не пирожные всякие, а кто крупу, кто картошку, мешок лука. И вот прямо в нужный момент. И как будто у них есть расписание. Словно знают, когда и что нести.

Про уныние

Когда я выставлялся еще, я делал 8 работ в год — пользовался хорошим деревом, хорошим инструментом, у меня даже зрение лучше было, чем сейчас. Был период, мне не везло, и я считал, что Господь меня бросил. Я себя тихо жалел и фактически перестал работать. У меня было много оснований: болезнь, долги и прочее. Я сделал за год всего четыре или пять работ. Тогда за уныние Господь лишил меня возможности работать: я потерял мастерскую, инструмент у меня украли, работы затопило водой. И множество неприятностей свалилось.

Я искал другую мастерскую. Найти подвал в Москве — это максимум месяц, а я не мог найти мастерскую 1,5 года. И вот тогда я научился ценить, что есть главное: не деньги, не что-то, а вот — возможность работать. И когда я эту мастерскую нашел, моя единственная мечта была эти полтора года выброшенные компенсировать. В первый год я сделал 16 работ, потом 24 и пошло. Максимальное — 60 работ за год. И у меня, как у профессионала, объяснения этому нет. Я не стал лучше, я делаю скульптуры из всякого дерьма — из такого дерева, что я больше дыры заделываю, чем работаю. У меня нет инструмента — я фактически тремя стамесками работаю. Сейчас я в среднем делаю 50 работ в год.

Про людей

Я люблю общаться. У меня просто бывают периоды, как недавно вот — восемь месяцев я в мастерской сидел, почти никуда не ходил, работал. Ни с кем не общался. Меня почти всегда можно найти в мастерской. Я на службу в церковь хожу в субботу и воскресенье, а так всегда здесь. Летом я сижу во дворе, работаю, и я рад поговорить. Я стараюсь быть гостеприимным.

Мое гостеприимство не в том, что у меня на столе, а во времени, которое я трачу на людей, которое я отрываю от своего искусства, служения. Я думаю, это тоже чего-то стоит. Раньше мне было обидно, что многие приходят — здесь были тысячи, — каждый уходит с ощущением, что обязательно придет еще, и большинство просто пропадает. Я злился на людей. Винил их и себя, гадал, может, обидел кого, был негостеприимным. А теперь я уже спокойно к этому отношусь.

Текст: Алиса Иваницкая,  PublicPost

You may also like...