«Сука война»: Репортаж из жизни вертолетчиков в зоне АТО

Винт медленно трогается и начинает неумолимо набирать скорость вращения. Вертолет переполнен, на борту двое бойцов между жизнью и смертью и около 20 легкораненых. Одни с возбуждением ждут взлета, другие в полузабытьи прислонились к окну. Рядом со мной боец не выпускает из рук автомат, как будто он стал уже частью его тела.

Эти ребята только что вырвались из пекла. Но в любой момент могут попасть в него снова. Корреспондент «Репортера» на собственном опыте узнал, что такое полеты над зоной АТО. Это жизнь, измеренная секундами. Потому что каждая может оказаться последней

«Сука война»

— Куда???!!! Куда??? — неожиданно один из раненых вскакивает и поднимает крик.

Соседи пытаются силой усадить его на место и успокоить.

— Юра!!! Все нормально! Все нормально!

— Куда?! — продолжает орать боец.

На него наваливаются трое, но худощавый парень в выгоревшей футболке цвета хаки пытается вырваться, выскользнуть, встать, побежать. А прямо перед ним стоят носилки. Того, кто на них лежит, зовут Ваня. У него перебиты колени, сочатся кровью бинты на руках, лицо и плечи иссечены осколками. Одно неосторожное движение соседа по вертолету — и раненый взревет от боли.

— Зацепишь Ваню — выкину из вертолета! — орет на Юру кто-то из его товарищей.

Юра обмякает. Он еще что-то кричит, но рев мотора и свист лопастей заглушают крик.

Ми-8 медленно поднимается в воздух. Из иллюминатора виден крохотный полевой аэродром. Несколько вертолетов, грузовики, два ряда полевых палаток и ров-убежище. Отсюда до передовой считанные километры. Наши пилоты спешат как можно скорее долететь до Харькова, где расположен военный госпиталь.

Мой сосед, коротко стриженный мужчина в летах, просит подержать стопку с рентгеновскими снимками и наклоняется к иллюминатору.

— Ребята попросили, чтобы я помахал им рукой с высоты, — объясняет он. — Я с Волыни, воюю в батальоне «Айдар».

— Я Санек, недобиток с тремя осколками, — наклоняется ко мне еще один парень. — Меня вот забрали в госпиталь, а мой боец не дождался борта.

Буйный Юра опять пытается вскочить. Теперь я уже понимаю: он рвется в хвост салона, где лежит его тяжелораненый друг. Юру снова пытаются усадить, скрутить руки, связать.

— Юра!!! Все нормально! Здесь не стреляют, здесь все свои!

Врач делает парню укол успокоительного.

— Сука война, — волынянин из «Айдара» смотрит сначала на Юру, потом на меня глазами, полными боли, тоски, усталости. — Этот пацан под минометный обстрел попал, у него шок. Такое бывает. Ты не удивляйся.

Раненых сопровождают три медика. Один из них крепко держит Юру. Второй склонился над тяжелораненым, подвешивает к потолку капельницу, подключает прибор, который следит за ритмом сердца, и разворачивает аппарат искусственной вентиляции легких. Третий присматривает за остальными бойцами.

У одного из них на лбу выступила испарина, он подносит руку к сердцу и несколько раз сжимает пальцы в кулак — жест не требует расшифровки. Медик дает ему какие-то капли, затем поворачивается к тяжелобольному, показывает ему поднятый вверх большой палец, тот слабо повторяет жест — дескать, да, все в порядке. И уже надо делать укол еще одному бойцу, голова которого с каждой минутой склоняется все ниже и ниже к коленям. Задача эта не из легких: пилоты стараются лететь как можно мягче, но машину все равно трясет и качает. Прямо по курсу заходящее солнце. Мы спешим на запад, прочь от востока.

«Знаете, что остается от людей после взрыва?»

— Да, мы летаем в самое пекло, — вздыхают летчики. — Туда, где шквальный огонь из всего, что стреляет. Но ты видишь, что раненые пацаны надеются только на тебя.

И понимаешь, что по хер минометы и зенитки, ты должен забрать их и доставить к врачам. Это для них там война, а для нас работа.

За время, пока идет АТО, мои собеседники уже доставили в госпиталь сотни и сотни тяжелораненых (точной цифры нет, статистику никто не ведет).

— Больше всего запоминается самое страшное — груз 200, — признаются парни. — Погибших ведь надо забрать с передовой и как можно быстрее. Знаете, как выглядят тела, пролежавшие несколько дней под палящим солнцем? Знаете, что остается от людей после взрыва? Тебе дают целлофановые пакеты, в которых сложено все, что осталось от пацанов. Руки, ноги — все отдельно. И ты берешь «двухсотых», вдыхаешь этот запах земли, крови и смерти. Капает что-то липкое… Такое хочется забыть и никогда больше не вспоминать.Впрочем, «скорой помощью» наши вертолеты называют не только поэтому. Очень часто они спасают солдат не только в медицинском смысле этого слова.

— Когда войска попадают в окружение — вызывают нас.

Я точно знаю о нескольких таких случаях. Например, один раз нас вызвали, когда шел бой в районе поселка Металлист. Там мы с артиллерией переломили ситуацию, — рассказывает Вячеслав Николаевич, полковник. — Второй раз помогли пограничникам под Луганском. Пара Ми-24 вышла на боевой курс и уничтожила минометный расчет и крупнокалиберный пулемет. Бой прекратился. Еще могу рассказать, как пара «двадцать четверок» накрыла зеленку. Переколошматили ее так, что огонь с той стороны захлебнулся.

Сейчас противник обвиняет летчиков во всех смертных грехах, приписывает им авиаудары по городским кварталам, разрушенные дома и детсады. Но генерал Валентин Пистрюга говорит, что обвинения голословны.

— Вертолетчики — они же близко к земле летают, все как на ладони. Одно дело сбросить бомбу из-за облаков неведомо куда, а другое — выстрелить по школе или жилому дому. Ты видишь, какая у тебя цель, и поверьте, никто из нас не способен стрелять по мирному населению. Другое дело — уничтожить лагерь экстремистов под Славянском. Но там точно никого из простых горожан не было, — говорит Валентин Михайлович. — У нас бывает два типа задач: первая — нанести ответный удар, слово «ответный» подчеркни, пожалуйста. А вторая — перевозка грузов, доставка больных в госпиталь.

Перевозят на вертолетах и пленных.

— Самая лучшая оценка — оценка противника. Перевозили мы как-то чеченцев, так один из них сказал: «Мы русских три года били, пока они научились нас побеждать, а вы эту науку за три месяца освоили». И говорил мне это не простой боец, чувствовалось, что у человека большой боевой опыт, — рассказывает летчик Андрей.

«Запаникуешь — умрешь»

Говорить о том, как проходят бои, ребята не любят.

— Если крупнокалиберный пулемет стреляет — видишь внизу мерцающий огонек, как будто сварочный аппарат на земле заработал. Если мелочь по тебе попадает — как горох по фюзеляжу стучит. Ну а если что-то серьезное — лучше тебе вообще не знать, что это такое, — рассказывают мне вертолетчики. — Однажды одного нашего летчика сбили, причем второй раз за АТО, так он молча выпил бутылку водки, прежде чем смог что-то говорить. Когда попадает ракета, шансов выжить нет. А ПЗРК у сепаров много, и они у них самых новых модификаций. Так что летим и ждем. Смерть может прийти в любую секунду — даже испугаться не успеешь.

— А может, возьмете меня? — вдруг выпаливаю я.

— Полетели, — неожиданно отвечают собеседники.

— Куда? — растерянно спрашиваю я.

— Да тут недалеко, туда и обратно — полчаса, — загадочно отвечают летчики.

И вот 250 километров в час, 7 метров над землей, 2 автоматчика внимательно смотрят в иллюминаторы. Высота предельно малая: чем выше вертолет — тем он уязвимей. Пытаюсь вспомнить математику и высчитать вероятность того, что нас собьют. Величина Х — это количество ПЗРК на нашем маршруте. Не самое приятное уравнение в моей жизни.

С каждой секундой мы все ближе и ближе к территории, занятой противником. Наша цель — точка N, где мы оставляем груз Y и спешим назад. Летим на бреющем. Под нами желтый ковер подсолнухов, и он так близко, что кажется, еще чуть-чуть — и наш вертолет станет комбайном, и спелые головки полетят в разные стороны. Но мы резко взмываем вверх и так же резко опускаемся вниз — перескакиваем через ЛЭП. От этого скачка желудок неприятно дергается, ударяется о диафрагму и камнем шлепается вниз. Мы «прыгаем» через лесополосы. Что-то вроде американских горок, только вместо восторженного визга девчонок — рев двигателя и мрачные попутчики с АКМ. Внизу вроде мирные села, какие-то люди в огородах, некоторые даже приветливо машут руками, но кто даст гарантию, «наши» они или «чужие»?

— Страшно было? — спрашивают после посадки летчики и так внимательно, изучающе на меня смотрят. — Тут любому страшно, любому. Но работу надо делать и помнить: запаникуешь — умрешь. Должен все предвидеть, понимать, почему лучше сюда полететь, почему это село надо обходить. И удача. Самое главное — удача.

— Каждую минуту, каждый момент тебя могут накрыть, — продолжает командир экипажа Юрий Проданюк.

— Я своему «праваку» (второму пилоту. — «Репортер») говорю: «Помни, что, если меня убьют, ты должен оттолкнуть мое тело от ручки управления и лететь дальше. Не сделаешь этого — погибнут 20 человек, которые у тебя на борту». И везде ты видишь врага. Вот летим, а на дороге машина раз и остановилась. И что делать? Как понять, там сепаратисты с ПЗРК или человек просто нас испугался? Стрелять? А если лишим жизни мирного жителя?

«Вот дырка, вот дырка, вот дырка…»

Часть наших вертолетов базируется на аэродроме учебной авиабазы в Чугуеве. После каждого приземления борттехник Руслан с хитрой улыбкой обращается к пассажирам:

— Чугуевские авиалинии приветствуют вас!

Оптимист, весельчак, душа компании. В конце 1990-х Руслан оставил службу, занялся бизнесом, открыл сеть магазинов по всей стране. Но в первые же дни АТО пошел в военкомат, добился, чтобы его взяли в летный состав. Из кабинета вынес не только разрешение, но и уверенность в том, что военкома и обоих его замов следует немедленно расстрелять:

— Что это такое? Берут 15 штук за то, чтобы солдафон не попал в зону АТО. Если ты договариваешься по блату — 10 тысяч. Если по очень большому блату — шесть. Это я тебе рассказываю расценки по волынскому облвоенкомату. Так и напиши!

Спрашиваю, тяжело ли было сменить офис на казарму.

— Сначала было нервно. Но потом я понял, что так будет всегда и надо как-то расслабляться. Теперь у меня на борту всегда есть сладкое, есть сальцо, всегда тушеночка и иногда огурчики. Стресс надо заедать. Когда мы едим, то забываем про всю эту байбулайку, — довольно рассказывает Руслан. — У меня десантники на борт садятся, так я им печенюшки предлагаю, конфеты «взлетные». Стараюсь всю эту дурныцю немного скрасить.

У вертолетчиков в зоне АТО регулярно происходят ротации. Отработали 45 дней — и на месяц уезжают в отпуск. Руслан не так давно вернулся на второй срок.

— Когда я был дома, мне по ночам снилась только кровь, как она течет. Это же немного ненормально, да? Только успокоил нервы, начинается новый мандраж — скоро снова на войну. Я понимаю, куда я иду, знаю, что меня тут ждет. Вон там борт стоит заклепанный, 48 дырок… Пошли посмотришь?

На вид обыкновенный вертолет, но подходим вплотную, и я вижу «латки».

— Вот дырка, вот дырка, вот дырка. Вот эта от автомата,

а эта от крупнокалиберного пулемета. Вот самая страшная: еще чуть-чуть — и в коленвал попали бы. Наши пацаны тогда весь боезапас расстреляли по врагу, но их догнали.

— В такие моменты вы забываете про страх? Про него вообще можно забыть?

— Я тебе пересказать не могу, как мне было страшно, когда я сюда ехал! Но первый боевой вылет — и все, включился

в работу. И я буду здесь столько, сколько надо. Потому что мы все-таки офицеры. Долг есть долг, и отечество у нас одно, и мы за него ляжем. Просто тупо ляжем. Меня не волнует мое здоровье, меня волнует нечто большее, — распаляется Руслан. — Я тут буду до осени, до зимы, я буду грызть землю, чтобы они не пошли дальше. Крым, сука, отжали потому, что никто не стрелял.

— Так говорят, что силы были не равны, что наши солдаты просто легли бы бесславно.

— Сейчас «Град» по нам стреляет, так что, давайте отойдем в район Киева? Что, не ложиться под пули? Это война! — закипает Руслан. — Я с собой привез флаг Украины и я его поставлю над Донецком! Но ты не подумай, что у нас тут бандеровцы. У нас половина экипажа с востока. У меня лично командир из Волновахи, штурман из Харькова.

И они работают без проблем.

Руслан переводит дух и обращается, видимо, ко всей АТО, ко всем украинцам.

— Пацаны! Я согласен быть здесь месяц, два, три. Но все это немного затянулось. Пора заканчивать! — летчик ставит точку, которая тут же превращается в многоточие. — Но когда АТО закончится, мы, летчики, отсюда не уйдем. Надо будет гуманитарную помощь возить. Ты не представляешь, как мы будем рады знать, что нам никто не будет смотреть в зад ракетой! Это просто праздник! Два дня пить будем!

«Сбили борт!»

Заходим в казарму вертолетчиков. Раньше здесь был учебный класс для курсантов. За рядами двухэтажных кроватей видны учебные плакаты «Поведение во время пожара», схемы узлов и агрегатов. В двух метрах от классной доски накрыт скромный стол: чай, пряники, по кругу идет двухлитровая бутылка с пивом. Летчики только что вернулись с заданий, шум-гам, кто-то просит:

— Переключи телевизор на новости, там вроде Путин должен какое-то заявление сделать.

И тут как гром среди ясного неба:

— Борт сбили!

Все оборачиваются на Юрьевича, который принес плохую новость. Подробностей он не знает. Ребята вскакивают из-за стола, берут мобильные телефоны.

— Звони на полевой аэродром!

Начинается судорожный обзвон. Наконец, выясняется, что обстреляли вертолет другого полка, летчики живы, но один из них тяжело ранен.

Пилоты выходят на крыльцо покурить. Вспоминают о других сбитых и несбитых бортах.

— Десантники с Карачуна говорили: «Вы много чего не знаете. Вы бы видели, сколько по вам было выпущено ракет, которые мимо уходили». Х…ву тучу раз нам просто везло.

— Мне один спецназовец, снайпер, признался: «Я в донецком аэропорту снял боевика с ПЗРК. Он уже взвел, нацелился на тебя. Но я ему в лоб засадил».

— На шестом блокпосту снайперы по нам недавно работали. Целились в командира, но он нагнулся в последний момент. Попали в борттехника. Пуля попала в сонную артерию, не смогли кровь остановить. Его к нам привезли, он еще теплый был.

— А помнишь, какой у нас «салют» был?

— Помню. Ночь, летим в тишине, и тут крик в радиоэфире: «АСО!!!» (устройство для постановки помех для ракет. — «Репортер»). Я глаза закрыл, думаю: «Ну, все!» Нет, прошла мимо ракета и в воздухе взорвалась. У одного из наших день рождения тогда был, я ему говорю: «Мы тебе и воздушный парад устроили, и фейерверк. Что, плохой?»

Разговоры мало-помалу стихают. Летчики расходятся по своим койкам. Завтра снова рисковать жизнью, завтра снова боевые вылеты. Других не бывает.

«Война? Какая, на хрен, война?»

Вертолетам, на которых летают наши ребята, 20–30 лет. Всю хорошую технику за годы независимости «профукали», распродали. Не говоря уже про людей.

— Какие кадры мы за годы независимости потеряли! Из армии ведь очень многие ушли, не выдержали. Куда это годится: у тебя 35 лет выслуги, а ты за это время даже на квартиру себе не заработал? — возмущаются офицеры. — Первый отток людей был в 1990-х, потом в 2000-х.

— Многие боевые летчики «поменяли туроператора» — на пассажирских боингах теперь летают.

— А вы знаете, что на подготовку высококлассного офицера тратится $1,5 млн? Это же не офисный планктон: ручка, баба и получка. Это высококлассный специалист. Такое чувство, что намеренно армию разваливали.

Летчик Андрей заводится все сильнее и сильнее.

— Этим… как бы их назвать… так и поставь многоточие… в кабинетах — им все пофиг. Пофиг, как и что здесь происходит. Патриотический порыв — это хорошо. Но на одном энтузиазме войны не выигрываются. Если у нас проблемы, мы должны сказать: «Мужики, нам нужна такая-то хрень на вертолет». И через неделю эту хрень нам должны привезти, потому что ее цена измеряется в человеческих жизнях. Вместо этого мы ходим с документами от одного мутанта к другому, и, когда доходим до самого главного, он говорит: «Это не наш вопрос». А есть и такие уроды с перстнями на пальцах, которые вообще разговаривать не хотят: «Не сейчас. У меня есть часы приема». — «Так война идет!» В ответ лениво: «Какая, на хрен, война?»

Андрей рассказывает, как недавно его вызывали в Киев, и там он чуть не набил морду одному высокопоставленному военному чиновнику.

— Я подаю бумаги, а этот урод спрашивает: «Где пояснительные?» Я на секунду дар речи потерял, потом переспрашиваю: «Чьи пояснительные?» — «Тех, кто там был». — «Так все пацаны сгорели заживо! Все пацаны сгорели!!!» — «Нет. Пояснительные нужны». У меня крыша съехала. Думал, что придушу. Хорошо, что между нами стол стоял. Подбежали секретарши, оттащили меня. Так он мне после этого все бумажки заштамповал, даже черновики: «Успокойтесь, я не это имел в виду». Мудак, б…дь. Боевой п…рас! Мы живем в одном мире, а они в другом.

«Олега больше нет»

Я стою на проспекте Победы в Киеве. Вечер накануне Дня независимости, мимо меня на Крещатик идет военная техника. Мимо нее пролетают подростки на скейтах. Тут же толпа зевак, в глазах одно большое «вау!». Вот она — война глазами большинства украинцев. Красивая картинка, которая проплывает мимо.

Звонок.

— Олега сбили, — горько говорит трубка.

С майором Олегом Бирюком я разговаривал еще пару дней назад. Большой добродушный человек, бредил небом с детства. В классе шестом пошел работать на почту, весь месяц разносил письма и газеты. На зарплаты его одноклассники купили джинсы, а он — модели самолетов и вертолетов. Когда окончил военную академию, его звали служить в штабе. Олег мог носить на погонах большие звезды, жить и не рисковать каждый день. Вместо этого он попросил: «Направьте меня туда, где можно летать».

О своих боевых вылетах Бирюк говорил ровно, спокойно и честно:

— Конечно, страшно. Постоянно ждешь выстрелов. И не знаешь, откуда их ждать. Противник выглядит как земля, которая вдруг взрывается и начинает в тебя стрелять. Молюсь в такие минуты.

— Он был настоящим другом, — говорит мне его брат Володя. — Мы как-то сели в поезд, поехали в другой город. И тут Олежке звонит товарищ, просит дать взаймы его жене крупную сумму денег. Брат вышел на следующей станции и поехал выполнять просьбу друга. Вот таким он был…

За несколько секунд до смерти майор Бирюк подбил танк под Григорьевкой. Боевую задачу выполнил. Ценой жизни.

Когда в его родном городе Ахтырка Сумской области Олега отпевали и внесли в храм его портрет, батюшка расплакался. На похороны приехали товарищи со всей Украины.

— Я, когда с ними прощался, попросил: «Возвращайтесь живыми, здоровыми и с широкими улыбками», — вспоминает брат летчика.

Текст и фотографии: Влад Абрамов, Киев — Луганская область, ВЕСТИ.РЕПОРТЕР

Tweet