ДЕЛО ЯНЕВА. ЧАСТЬ 5

12 июля 1997 года меня захватила группа лиц в спортивной одежде и с автоматами. Они не предъявили мне ни документов, ни постановления об аресте. Просто надели мешок на голову и со словами, что «мы тебя выкрали и сделаем с тобой все что захотим», повезли в неизвестном направлении. Именно по такой системе работает Лупейко – выкрасть, чтобы никто не знал, где искать, куда вызвать адвоката. Пропал человек и все. Может, потом найдется в каком-нибудь райотделе, а может – найдут через месяц труп на обочине. Вот один из методов работы Лупейко. Три раза в день меня тупо избивали его «терминаторы», в 9 часов утра, в 3 часа дня и в 6 часов вечера. В перерывах приходил Лупейко и с невозмутимым видом спрашивал: «Ну что, пишешь явку с повинной? Нет? Хорошо, до встречи». И опять начинаются пытки. Но самое страшное – издевательство над родными. Это неотъемлемый атрибут в системе дознания Лупейко. Ко мне, избитому, в следственную комнату завели мою маму. Мать падала ко мне на руки и теряла сознание. Потом плакала, пила таблетки и опять теряла сознание. После этого мне предоставляли возможность выбора: или я пишу явку с повинной, или моя мама идет под арест в соседнюю камеру, так как постановление об ее аресте уже выписано. Кто же в такой ситуации может сделать иной «правильный» выбор? Было и другое. В 1998 к моей маме приехал сотрудник милиции, предъявил удостоверение и передал ей записку, якобы от меня. Сказал ей, что можно решить вопрос о моем освобождении. Нужны деньги. Она продала все что могла, одолжила деньги и передала этому милиционеру. Он уверил ее, что я в четверг должен выйти из СИЗО, чтобы она меня ждала у входа. Нелюди! Пожилая, больная мама простояла у ворот СИЗО с раннего утра до поздней ночи, ожидая моего освобождения! Способны ли они представить ее состояние, когда она целый день ожидала сына, а потом одиноко уходила домой, обманутая каким-то милицейским беспризорником.

Когда начался судебный процесс, появились какие-то несмелые надежды на то, что худшее позади и справедливость восторжествует. Обнадеживало и то, что перешел в ведомство департамента по исполнению наказаний, в ведомство суда и вырвался из лап этой банды дознавателей-истязателей.

Но худшее было еще впереди. Тогда-то я понял, что у беспредела нет границ, ни человеческих, ни юридических. 13 марта 2001 года меня без объяснений вывезли в Вышгородский ИВС. В камере меня сразу же заковали в наручники и усадили на стул. Старший из оперативников, который представился Степановым, предложил мне взять на себя несколько убийств, к которым я никакого отношения не имел. Я отказался. Но Степанов на это уверенно сказал: «Признаешь. Все признаешь. У нас генералы усираются, и воры в законе сознаются. Сейчас ты сам будешь просить, чтобы мы тебя убили. Сам захочешь сдохнуть». И это была чистая правда. Дальше все шло очень четко и отработанно: один опер сел мне на ноги, второй держал сзади за скованные за спиной наручниками руки, а двое стали по бокам. Первая мысль – будут бить. Но они, как бы читая мои мысли говорят: «Не бойся, побоев не будет». И надевают мне на голову противогаз. Стоявший сзади перекрыл доступ воздуха, а сидевший на коленях начал резкими движениями выталкивать мне воздух из легких. Все это так профессионально и слаженно выходило, что было еще страшнее. Вместе c выталкиванием воздуха наносились удары по сердцу. Я терял сознание, а когда приходил в себя – мне щупали пульс и говорили, что можно продолжать. И снова пытка, потеря сознания, пытка, и снова, и снова. Очередной раз, уже очнувшись на полу, ловил себя на мысли, что к сожалению еще жив. Потом физические пытки прекратились, и опера начали опять шантажировать меня мамой. Подошли профессионально, знали, что у нее больное сердце и сказaли: «Мы сейчас ее сюда привезем, рядышком посадим и ты ее этим просто убьешь». Я кричал, умолял их, просил этого не делать, оставить мою маму в покое. Но мольбы жертвы не трогают сердца мясников. У них просто нет такого органа. Ее все-таки привезли. Что я мог сказать ей? Как мог объяснить, почему ее обрекаю на такие страдания? Пытки продолжались несколько дней, я уже не ориентировался ни во времени, ни в происходящем. На очередной пытке один из оперов сказал: «Никуда не денешься, все признаешь. Жаль, что давно сидишь, а то бы и Гонгадзе на тебя повесили.» И опять пытки и угрозы привезти мою мать. Я понял, что ни я, ни мама уже просто не переживем еще одного «сеанса». Я тогда подписал все, что они требовали. Мой отказ означал бы просто мучительную смерть для меня и моей мамы.

Тогда же, в марте 2001 года досталось мне и за жалобы на пытки, которые я писал Карпачовой, в Генпрокуратуру и в другие инстанции. Меня били, требовали отказаться от адвоката и приговаривали, что нам уже ничего не поможет, что суд пройдет так, как им нужно. Однако, суд пошел не совсем так, как они планировали. Осужденные требовали адвокатов и общественных защитников, требовали аудиозаписи заседаний, заявляли о пытках во время следствия. В результате всего этого 4 апреля 2001 года меня вновь пытались вывезти в Вышгородский ИВС. Я чувствовал, что теперь меня там или убьют или я сойду с ума от этих мук. И я вскрыл себе вены на левой руке прямо перед выездом из СИЗО. И знаете, не было страха. Это трудно объяснить тем, кто не переживал такого. Предчувствие ужаса мучительных пыток было страшнее смерти. Я нормальный молодой человек и никогда не собирался расставаться с жизнью по собственной воле. Но после вышгородского ада я уже был готов на все.

Я умирал в СИЗО и ИВС, а мой мучитель Лупейко стал прокурором города Белая Церковь. Правоохранитель, делающий себе карьеру на пытках, шантаже, фальсификации и подлоге, на людских судьбах и жизнях – смертельно опасен. Сколько наших жизней ушло, сколько уйдет еще? Не пора ли уже открывать мемориал в память о погибших и пострадавших от рук Лупейко и ему подобных палачей-правоохранителей. Возле этого памятника всегда были бы свежие цветы.

Сегодня Лупейко продолжает следить за нашей судьбой. Даже после вынесения приговора с баснословными сроками продолжаются провокации и фальсификации, в которых чувствуется рука Лупейко. Теперь вот пытаются приписать нам кражу материалов дела. Неужели мы его съели на глазах у конвоя и секретарей? Чего еще хотят от нас эти палачи? Что еще замышляют? Почему так боятся рассмотрения нашего дела Верховным Судом? Почему так боятся вашей газеты? Боятся света, как всякая нечисть?

То, что творится здесь, в укрытых от людского глаза застенках – должно быть известно людям. Это должно быть вынесено за пределы тюремных камер, кабинетов и подземных гулагов, где именем закона вершится беззаконие. Поэтому я и пишу об этом. Пишу, чтобы рассказать свою горькую правду, чтобы мои слова, моя история были произнесены и услышаны. Если не властью, то миллионами наших граждан, подчиненных этой власти. Миллионам, у которых, уверен, есть еще слабая надежда, что когда-нибудь «наши поиски правды сделают нас свободными».