«У нас тут труп за трупом». Репортаж из Оренбургской области России, где суррогатный алкоголь убивает наповал

7 октября Насонова работала на уборке моркови. Вместе с ней морковь убирала жительница Крыловки Виолетта Кулипанова, которая позвала Галину после смены в гости — на бешбармак. К Кулипановым Насонова пришла в восемь вечера — с бутылкой водки, которую она купила в продуктовом магазине неподалеку от своего дома. Вероятно, просто чтоб не идти с пустыми руками. На водке была этикетка несуществующей торговой марки «Родники Сибири», акциза не было, но Галину это не смутило. В Крыловке три продуктовых магазина, лицензии на продажу крепкого алкоголя нет ни у одного из них, но, по утверждениям сельчан, два магазина всегда продавали водку из-под полы — в пластиковых бутылках без этикеток и в стеклянных бутылках с этикетками вроде «Родников Сибири». И многие местные, Галина в том числе, эту водку брали: во-первых, дешево (например, водка в пластиковой бутылке стоила всего 120 рублей за пол-литра, это в два раза меньше минимальной розничной цены на водку), а во-вторых, за «лицензионной» водкой надо было ехать в город. О происхождении этой водки мало кто задумывался, ведь никто в Крыловке от нее никогда не умирал, максимум — голова болела.

Вместе с Галиной и Виолеттой водку пил муж Кулипановой Бесимбай Кулипанов. Застолье вышло недолгим: поели, выпили бутылку на троих и в десять часов вечера Насонова вернулась к себе домой. Это не поведение алкоголиков. Это типичный вечер трудового дня российской глубинки, где другой отрады, кроме бешбармака у друзей под 50 грамм, народ просто не знает.

8 октября Насонову и Кулипановых увезли в больницу с признаками отравления метанолом. Кулипановых удалось спасти, Насонову — нет, она скончалась в тот же день.

У Галины Насоновой остались трое несовершеннолетних детей — сыновья 14 и 15 лет и 17-летняя дочь — и двое совершеннолетних сыновей, старшему из которых всего 21 год.

• Зачем россияне пьют жидкость для обработки ванн?

Историю гибели Галины Насоновой мне рассказывает Виктор Мартынов, руководитель администрации села. Мы ездим с ним, 57-летним невысоким лысым энергичным мужчиной, в его недорогой серой иномарке по Крыловке — развозим местным листовки, предупреждающие об опасности «приобретения и употребления спиртосодержащей и алкогольной продукции в бутылках с признаками контрафактности» и рассказывающие про то, как должна выглядеть акцизная марка. Еще 8 октября, на следующий день после первых отравлений, Мартынов вместе с сотрудниками сельской администрации, «выполняя указание губернатора», успел раздать такие листовки «почти всем жителям» («Пешком обходили людей, на столбах развешивали, на магазинах, в группы во «ВКонтакте» закидывали»), но несколько адресов «остались незакрытыми», и Мартынов решил их закрыть сейчас: «Все, конечно, и так в курсе. Но вдруг обидятся — скажут: «Всех посетили, а меня нет». Рассказывая о Галине Насоновой, Мартынов понижает голос.

— То, что произошло, — это трагедия, — говорит он. — Она — мама-одиночка, с мужем в разводе.

Детки у нее всегда ухоженные ходили, накормленные, чистенькие, обутые. Муж ей помогал, сама она несколько раз писала в Комплексный центр социального обслуживания населения города Орска заявление на матпомощь, в прошлом году ей выделяли средства на приобретение поросят.

С виду Крыловка — типичное российское село, каких тысячи. Церковь, детсад на 90 мест (по словам Мартынова, детсад «не заполнен даже наполовину»: «Никто не хочет рожать»), школа, почта и памятник воинам-односельчанам. В степи (Орск и близлежащие районы расположены практически в центре Евразийской степи, до границы с Казахстаном меньше 30 километров), за домами, под высоким серо-голубым небом пасутся коровы, за гнилыми деревянными и новыми, из профлиста, заборами чернеют огороды. На балконах немногочисленных серых двухэтажных панелек с обшарпанными стенами сушится разноцветное белье. Низенькие деревянные домики с почерневшими крышами порой кажутся заброшенными — а потом раз, и выходит из калитки старик в тюбетейке, закуривает сигарету и, прищурившись, глядит на мужиков, бесцельно курсирующих с мрачными лицами по Крыловке на велосипедах. На дорогах лежит старый, но еще живой асфальт. Выбеленное здание местного клуба с триколором на крыше посреди этой серости слепит глаза своей белизной и как бы намекает на славное прошлое Крыловки — на те времена, когда здесь был совхоз, училище, в школе — 400 учеников, а не 100, и у всех сельчан была работа.

«Безработица» — именно ее сельчане считают главной причиной отравлений суррогатом в Оренбуржье, в селах, похожих на Крыловку.

— Умирают-то не алкаши, умирают нормальные люди, — объясняет 62-летний житель Крыловки Анатолий Трункин, принимая из рук Мартынова листовку. Глубокие морщины вокруг прищуренных глаз, оранжевая спецовка, старенькая вязаная шапка с застрявшими между ворсом веточками — мы застаем Трункина во время работы, он ломает свой старый сарай, чтобы потом построить новый. — Алкаши у нас все в 90-х еще поумирали. Ну, устали люди целый день пахать за копейки — почему бы не выпить вечером, после бани, например. Водку берут по дешевке. А куда денешься? Эта женщина, которая умерла, она сейчас работала каждый день. Ну, отработала, заплатили ей 700 рублей, взяла она бутылочку посидеть — всё, тут ничего такого нет, так все живут. Перебиваются разовыми заработками у фермеров. Заработали где-то что-то — выпили. Потому что работы тут нет. Я был главным энергетиком совхоза, совхоз развалили, и мне пришлось в Орск ездить работать. 18 лет работал охранником. И все отсюда едут в город: кто в Орск, кто в Москву, кто в Питер, кто на вахту на север.

— Безработица — вот основная причина, — говорит 69-летний пенсионер Анатолий Жидов, протягивая мне руку в мазуте. Завидев машину Мартынова, он выходит вместе с женой, Светланой Ивановной, из калитки и зовет нас в свой двор, заставленный покосившимися шкафами с инструментами, деталями от машин и проводами. — Я работал в совхозе мотористом, попробуй выпить — прогул поставят. Сейчас если бы была работа, то люди бы подумали, что им утром выходить, не стали бы пить. В русскую рулетку играют.

2

Село Акжарское Ясненского городского округа, расположенное в 48 километрах от Крыловки, стало одним из самых крупных очагов отравлений. От суррогатного алкоголя здесь погибло восемь человек, в том числе семья — муж и жена, у которых осталось пятеро маленьких детей.

На въезде в Акжарское меня встречает ржавая железная стела с годом основания села — 1929 — и две коровы, которые бродят вдоль гигантского солончака по правую сторону от дороги, слизывая соль с его поверхности.

Главная достопримечательность села — выкрашенный серой краской памятник воинам-землякам с красной звездой наверху. Напротив памятника стоит прислоненный к забору выцветший баннер «С юбилеем, родное село», который почему-то так и не убрали с 2019 года. Низенькие домики, деревянные заборы и лежащие за ними ржавые бороны, три бродячих собаки, несколько заброшек без окон и новая желтая двухэтажная школа на 90 мест, из которых занято лишь 36, — вот, пожалуй, и всё Акжарское.

Село словно пребывает в анабиозе. Лишь изредка по центральной улице проедет какая-нибудь машина или пройдут дети со школьными ранцами за спиной. И снова тишина.

— Вот так, вымирает село, — говорит 66-летняя местная жительница Наталья Филипповна, приглашая меня к себе во двор, в беседку, увитую пожухлыми цветами.

Я увидел Наталью Филипповну с улицы и попросил рассказать о жизни в селе. Узнав, что я «журналист из Москвы», она зашла домой, накрасила губы, надела алую куртку и пригласила меня в беседку. — Раньше все бегали, работали. Механизаторы ездили, все было такое зеленое. А сейчас совхозов нет, дотаций нет, тут одни пенсионеры почти остались. Школу большую построили, а люди уезжают. У меня внук в этом году окончил школу. Поступил в Орский нефтяной техникум. Химии у нас не было, черчения не было, потому что преподавателей нет. Как он окончил — я не знаю. И дети вот ходят в эту школу — у нас есть хутор рядом, в котором вообще освещения нет, представляете, дети утром зимой, вот такие крохи, ползут в эту школу с фонариками на лбу. Чтобы молодежь как-то занять, клуб у нас есть. Моя соседка там работает. Придет с работы и трясется: продрогла. Там электрическое отопление, но его не разрешают включать — много денег мотает. Кто в этот клуб будет ходить? Автобус раньше ходил, а сейчас перестал — теперь ни в больницу, никуда не уехать, ладно хоть фельдшерский пункт тут до сих пор есть. Вот из-за этого и пьют у нас. Но я отсюда не хочу уезжать, мне тут нравится жить.

Первые случаи отравления суррогатным алкоголем в селе произошли 6 октября. До этого никаких отравлений тут никогда не было, хотя местные, как и жители Крыловки, на протяжении многих лет покупали нелицензионную водку (лицензионной в селе просто не водится — у единственного сельского магазина лицензии на продажу крепкого алкоголя нет). Покупали на дому у своих же односельчан.

— 6-го числа мне позвонил Мурат (отец пятерых детей, отравившийся суррогатом. — А.Р.), сказал, что его жене Айслу плохо, — рассказывает сельский фельдшер Елена Клецкая, 50-летняя женщина с проседью на висках. — Они сделали ремонт, купили мебель и решили 5 октября обмыть. Проснулись — с утра плохо. Подумали, что с похмелья. Он ее еще и похмелил этой водкой. Мы ее увезли в больницу в Ясный. У Мурата стресс — он берет и еще выпивает этой водки, сначала же было непонятно, что жена водкой отравилась, я вообще думала, что инсульт. Оба умерли. У них пятеро детей осталось — 10 лет старшему ребенку. И потом у нас труп за трупом. Одного камазиста я прямо из КамАЗа забирала — его коллеги позвонили, я пришла, а он лежит на коробке передач, рядом пузырек валяется. Что меня поражает: уже все село знало про отравления и все равно некоторые умудрились выпить. В общем, на той неделе жило в селе 320 человек, а сейчас 307 осталось: восемь умерло, пятерых детей забрали.

Жители села уверены, что все погибшие покупали водку в одной точке — у Анны и Ильдара Суншалиновых, пожилой пары, живущей на окраине села. Пока я иду до их дома, представляю, что увижу сейчас кирпичный коттедж с коваными воротами и большим гаражом (все-таки дельцы, водкой торгуют!). Но их дом оказывается совсем не таким: «дельцы» живут в старом маленьком кирпичном доме с гнилым деревянным забором, возле которого валяются какие-то покрышки, по двору ходят гуси. Даже «тарелки» у них нет — только ржавая антенна торчит из шиферной крыши.

— Хозяев нет, меня попросили присмотреть за гусями! — говорит мне худая женщина в цветастом халате и галошах, вглядываясь в мое лицо. Узнав, что я журналист, просит поговорить с ее мужем — и сама бежит в дом, расположенный напротив дома Суншалиновых, чтобы позвать его.

— Я родной брат Ильдара, — говорит мужчина в камуфляжной фуражке и в трико, заправленном в носки, садясь на лавку возле своего сарая и закуривая сигарету. У него широкое рябое лицо и неподвижные массивные брови. Для газеты он представляться отказывается. — Брата сейчас задержали, его жена лежит в больнице — у нее давление поднялось, гипертония. На него все смерти повесили, хотя у нас тут как минимум четыре такие точки и четыре человека [погибших в результате отравления суррогатом] не у него брали. Почему остальных прикрывают? Наверное, им так проще, чтоб не расследовать. Ему сейчас шьют такую статью, как будто и изготовители, и распространители все связаны между собой, хотят групповую повесить. Дело резонансное — им нужны ордена, медали. Но он только покупал на продажу где-то — пусть его накажут за сбыт. Посмотрите, как он живет: он работает в Ясном охранником, потом приезжает — идет к фермеру и на уборке урожая работает. Обычный 60-летний работящий мужик. Он же не чтоб нажиться продавал. Я его не оправдываю, я вообще с ним поругался, не скажу почему, и последний год с ним не общался.

Внезапно разговор сворачивает в другую сторону.

— Тут нет будущего, — вздыхает мой собеседник. — Коронавирус начал нас валить — человек шесть-семь уже умерло. Тут еще эта трагедия. Работы нет, мужикам делать нечего. Скотину тяжело держать, да даже птицу — не знаешь, как накормить. Мешок корма фермер у нас продает за 700 рублей. Откуда у людей такие деньги? Я 40 лет отработал, я ветеран труда, у меня 12 тысяч пенсия. 300 рублей за ветеранство дают мне. Еще 500 рублей за коммунальные услуги возвращают — три тысячи за коммуналку платим, 500 мне возвращают. Люди все в кредитах. Чтобы что-то купить, надо взять кредит, потому что так денег не соберешь. Такое ощущение, что нас выживают отсюда, чтобы эту территорию освободить. Только кому она нужна? На нас, можно сказать, плюнули. Мы — отработанный материал.

3

Если Крыловка и Акжарское выглядят как типичные российские села, то Орск — как типичный провинциальный промышленный город. Выцветшие двухэтажные сталинки, многокилометровые бетонные стены, огораживающие когда-то процветавшие заводы, Дворец пионеров, бронзовый Ленин на Комсомольской площади, указывающий потомкам рукой путь в светлое будущее, старые трамваи и даже «Магнит», уверенно расположившийся в ДК Машиностроителей, монументальном здании с колоннами и огромной хрустальной люстрой под потолком супермаркета, — все здесь напоминает о недавнем прошлом. Только реклама ломбардов и контор по списанию долгов с граждан (регион сильно закредитован, согласно статистике, почти 29% доходов жителей области уходит на оплату кредитов), налепленная прямо на спинки лавочек на центральной улице города — проспекте Ленина, — возвращает в настоящее.

И местные, когда просишь их рассказать об Орске, рассказывают о прошлом: «Был у нас огромный Южно-Уральский никелевый комбинат (доля комбината в мировом производстве никеля составляла более 1%. — А.Р.) — закрылся, руководство выдавливало из него все соки, в модернизацию не вкладывалось. Был у нас «Южуралмашзавод» — предприятие остановлено, выставлено на торги, никто не покупает. Был у нас мясокомбинат — в 30-е годы строили, привозили сюда специально инженеров из США, суперсовременное предприятие построили. Он до 1/3 потребностей советской армии в тушенке закрывал.

От комбината остался мясоконсервный цешок, всех поувольняли». Несмотря на то что за последние годы многие крупные промышленные предприятия города закрылись, орчане продолжают жаловаться на плохую экологию — например, в феврале 2019 года город накрыл плотный смог, в воздухе стоял едкий химический запах, замеры показали превышение предельно допустимой концентрации сернистого газа в четыре раза, серодиоксида — почти в пять раз. Местный Росприроднадзор тогда заявил, что промышленные предприятия ни в чем не виноваты — якобы воздух загрязняли автомобили и отопительные системы, установленные в частных домах.

Ответ Росприроднадзора местных не удивил: те немногочисленные заводы, которые продолжают работать в Орске, являются самыми крупными налогоплательщиками города, этакими «священными коровами». Население Орска с начала нулевых год от года сокращается — сейчас в городе проживает 224 тысячи человек (в 2001-м проживало на 50 тысяч больше), при этом 3% населения города (больше 6700 человек) заражены ВИЧ-инфекцией: в 90-е через Орск проходил трафик наркотиков из Средней Азии, с тех пор уровень заболеваемости наркоманией снизился, но ВИЧ продолжает распространяться — теперь половым путем. В 2015 году этот показатель был выше на полпроцента, Орск был лидером среди всех малых городов России по распространению ВИЧ.

Наверное, поэтому каждый таксист в Орске может показать магазин, в котором 24/7 продают алкоголь из-под полы, — такие точки у местных пользуются популярностью, и клиенты нередко заказывают ночью такси до таких магазинов, чтобы купить бутылку водки без акциза за 150 рублей. (Я заходил в один из таких магазинов, расположенный в подвале жилого дома неподалеку от мясокомбината: «Никакой водкой мы никогда не торговали. У нас лицензии нет. Вот, у нас тут только пиво. У нас уже две проверки за последние дни было», — испуганно заявила мне продавщица.)

О том, почему местные не боятся покупать алкоголь неизвестного происхождения, и о том, откуда такой алкоголь вообще берется, я решил расспросить журналиста портала Orsk.ru Павла Лещенко — он много лет занимается этой темой. Мы встречаемся с Павлом, коротко стриженным широкоплечим мужчиной с бородой, возле орского кинотеатра «Мир», садимся на лавку с рекламой ломбарда, и он начинает рассказывать.

— В Москве вам, может, кажется, что эта история как в Иркутске, когда алкаши умирали от «Боярышника» (в 2016 году в Иркутске в результате отравления концентратом «Боярышник», содержащим метиловый спирт, погибли 76 человек. — А.Р.), но это другая история совершенно, — начинает Павел свой длинный рассказ. — Чтобы купить «Боярышник», нужно быть человеком опустившимся. А у нас умирают не маргиналы какие-то, а обычные люди. Просто у населения здесь другое отношение к дешевому алкоголю.

Это из-за близости к Казахстану. В конце 90-х — начале 00-х водка стоила там в три-четыре раза дешевле, чем здесь, у них были низкие акцизы. В Актюбинске (местные по привычке называют так город Актобе, расположенный в Западном Казахстане в 170 километрах от Орска. — А.Р.) хороший ликеро-водочный завод. И водка у них очень качественная. И все, кто ездил в Казахстан тогда, обязательно покупали алкоголь и везли сюда. Даже я когда по делам туда ездил — обязательно захватывал. Тогда был лимит, по-моему, два литра на человека — то есть больше двух литров через границу ты не мог провезти. Но вода всегда дырочку найдет — в Орске и в соседних районах можно было легко купить ящик такой водки с казахстанским акцизом. Понятно, что если ты собрался выпить с другом, то вряд ли ты пойдешь по нелегальным складам искать такую водку, но если нужна водка на свадьбу или корпоратив, то будешь искать того, кто продает «казашку» (так местные называют алкоголь из Казахстана. — А.Р.), чтобы сэкономить. Кстати, местные, если ты сейчас скажешь слово «казашка», подумают не про женщину казахской национальности — вот такое устойчивое восприятие сформировалось.

Потом наступает 2010 год. Казахстан, Россия и Беларусь создают Таможенный союз. И вообще отменяются все барьеры. Ты можешь в Казахстане загрузить фуру водки с прицепом — и никто тебе на границе слова не скажет. Если гаишник тормознет и спросит типа: «Дружок, а ты куда везешь столько ящиков?» — ты ему отвечаешь: «Я очень-очень люблю водку, майор, и буду сам ее пить». Люди на этом бизнес строили. Поймали тебя за руку, что ты продал кому-то эту водку без нашего акциза, — это всего лишь административная. Потому что водку отправляют на экспертизу — а она нормальная, никакой уголовщины нет. Весь наш регион был наводнен этой водкой, и у людей нет в головах, что если ты идешь покупать из-под полы, то это что-то плохое. Если дешево, то почему бы не купить?

Потом наступает 2014 год.

Они подняли акцизы в два раза — водка там резко дорожает, население Казахстана, кстати, было недовольно таким раскладом. Вдобавок к этому в том же 2014-м курс тенге относительно рубля сильно вырастает. Короче, водка становится не такой уж и дешевой — она все еще дешевле нашей, но сверхприбылей на ней уже не сделаешь.

А у нас за эти годы уже сформировалась бизнес-империя, за счет которой кормилось огромное количество людей. Были фуры, которые занимались чисто водкой. Были какие-то решалы, которые утрясали вопросы с таможенниками. Были арендованы склады, была целая сеть распространителей. Эту машину уже не остановить — рынок-то уже есть, спрос тоже никуда не делся.

И вот тут начинается настоящий криминал. Простым людям же по барабану, вырос там тенге, упал, они уже привыкли брать «казашку». И «казашку», конечно, кто-то тоже продолжает возить, но некоторые хотят тех сверхприбылей и под видом «казашки» начинают продавать суррогат. Дельцы покупают 200-литровыми бочками технический этиловый 96-процентный спирт, разбавляют его водой в соотношении две части спирта и три части воды, разливают по бутылкам (согласно сайту одной из столичных компаний, продающих стройматериалы и стройхимикаты, оптовая цена десяти литров технического этилового спирта — 355 рублей, тогда как минимальная цена закупки этилового спирта, произведенного из пищевого сырья, по приказу Минфина с 1 января 2020 года составляет 57 рублей за литр; получается, что литр технического этилового спирта стоит дешевле литра пищевого этилового спирта как минимум в 1,6 раза. — А.Р.). И это еще ничего — разница между техническим этиловым спиртом и пищевым практически неосязаемая. Но дельцам хочется, чтобы прибыль была выше, и они думают, как сэкономить. Больше воды нальешь — тебя тут же спалят, человек засунет спиртометр и увидит, что у него 32 градуса, а не 40, приедет и морду набьет.

И вот прошло шесть лет, те трагедии забылись. И сейчас все повторяется, но в других масштабах — дельцы снова переборщили с метилом, и эта партия разошлась. А люди спокойно эту водку раскупили. Потому что человек как брал водку из-под полы 15 лет назад, так и продолжает брать у того же самого продавца. Представь деревню, где все друг друга знают. Приходит какой-нибудь Петрович в магазин, в который он каждый день приходит, и берет водку за 150 рублей из-под прилавка — он так много лет делает. Он-то думает, что продавец проверенный, да и сам продавец думает, что он проверенный, он же не сам эту водку разливает, он ее покупает где-то на складе в Орске, а там ему никто не скажет, что водку в соседнем гараже разлили, там скажут, что привезли из Казахстана. Поэтому и после того, как сейчас все затрубили об отравлениях, люди все равно продолжили пить и умирать. Народ у нас беспечный, и жадность в нем побеждает здравый смысл: «Столько лет покупал и было нормально, а сейчас вдруг что-то случится?»

Конечно, такую водку из-под полы берут люди небогатые — в основном в деревне и где-то на окраинах. Если человек получает нормальную зарплату, то он пойдет в «Красное&Белое» в городе и там купит, но и этот суррогат берут не какие-то алкоголики, а обычные работяги — алкаши фунфурики пьют.

И все это — машина, огромная коррумпированная система, которая на казахских дрожжах еще вспухла, и сейчас ее нельзя просто так взять и сдуть. Посуди сам: я участвовал как-то в рейде с одним участковым как журналист, мы ездили по точкам, где продавали «казашку», он что-то там изымал. Месяц назад я узнал, что его посадили. Оказалось, что он крышевал точку, где разводили водку, и получал с этой точки десятку (десять тысяч рублей. — А.Р.) в месяц. И сколько всего по городу таких точек?