«Перед тем как уйти из дома, я сделал по себе поминки…»

…Уходил целый мир. Под стук колес тачек и повозок, на которые, как было приказано, грузили самое ценное, хлопанье дверей и калиток, хныканье уставших малышей, вцепившихся в материнские юбки, шарканье тяжелых шагов стариков. В декабре отмечается 70-летие массовых расстрелов в Крыму евреев, крымчаков, цыган.

Автор: НАТАЛЬЯ ДРЕМОВА,  Первая Крымская

В крымских городах, где в декабре 1941 года собирали всех евреев, слухи ходили разные: их отправят ближе к линии фронта, на оборонные работы; вывезут в Германию, переселят в один из еврейских национальных районов — Фрайдорфский или Лариндорфский, где придется заниматься сельским хозяйством.

Крымчане говорили и о том, что на оккупированных территориях евреев уничтожают, но это казалось невозможным и невероятным. Но в селах и деревнях, которые фашисты «зачищали» в течение несколько месяцев, ни у кого иллюзий и надежд уже не оставалось. У каждого еврея была только одна дорога: ко рву, яме, оврагу, колодцу, где ждала расстрельная команда. Декабрь этого года отмечен целой цепочкой черных дней — семидесятилетием массового уничтожения в Крыму евреев, крымчаков, цыган.

Чудом выживший

«Перед тем как уйти из дома, я сделал по себе поминки… Зарезал барашка, жена приготовила мясо. Когда на поминках выпили, мне советовали не ходить, но я говорил, что надо идти. Каждый день видел висельников… На Субхи и Севастопольской на столбе висел еврей, она работал в банке сторожем, на трупе было написано: «жид», «за неявку», — эти воспоминания оставил переживший оккупацию завскладом Крымского аптечного управления Илья Сирота.

Он описывает несколько страшных недель в Симферополе, когда велась регистрация евреев, как их собирали и использовали на самых тяжелых и грязных работах. Вспоминает свою сестру-учительницу — ее вместе с другими женщинами заставляли чистить уборные, а она упрекала брата, что он «столько работал в аптеке и не припас яду». Немцы, помимо того, что взимали с еврейской общины «оброк» — теплые вещи, продукты, подушки и другое добро, ходили еще по квартирам евреев, выбирая все, что приглянется.

А 10 декабря в Симферополе вывесили приказ: всем евреям явиться в пункты сбора. И к студенческому общежитию на Госпитальной площади, к общежитию медиков у парка Ленина, к зданию обкома партии на Гоголя потянулся людской поток. Шли с узлами и чемоданами, вели под руки больных и пожилых. С небольшой поклажей — сумкой, чайником, кастрюлей — семенили малыши, гордые, что им доверили семейное имущество.

О том, что творилось внутри сборных пунктов, свидетельств осталось немного. Илья Сирота, побывавший в здании обкома партии, вспоминал, что у первой партии обреченных немцы отбирали детей. Именно тогда, под вопли обезумевших от горя матерей, крики и слезы, он осознал, что дальше только смерть. И желал одного, чтобы она наступила скорее. На расстрел к противотанковому рву на феодосийском шоссе увозили партиями.

«День был пасмурный, падал снег, а лежащий на земле снег таял, — вспоминал Илья Сирота. — Над рвом стояли женщины…Напротив — станковые пулеметы и ходили немцы с бляхами, страшно пьяные. У старшей сестры поднялись волосы от ужаса, остальные стояли и смотрели в ров, изо рва слышны были крики и стоны». Этот симферополец чудом избежал расстрела: немец отозвал его грузить в машину тюки с верхней одеждой, которую снимали с обреченных, и ему удалось зарыться в вещи в кузове грузовика и спрыгнуть по дороге. Илья Сирота, добравшись домой, несколько дней провел в укрытии между двумя стенами, где можно было только стоять и сидеть. Из укрытия вместо моложавого полноватого мужчины с густыми волосами вышел исхудавший облысевший старик с седой бородой.

«Просто тетя Маня»

От многих крымчан, убитых в те дни, не сохранилось даже имен. Некому было вспоминать — в землю легли целыми семьями. В списках расстрелянных, которые начали составлять после освобождения Крыма, появлялись данные, предоставленные вернувшимися из эвакуации родными, фамилии вспоминали друзья, соседи, отрывочные сведения добавляли малознакомые люди.

«Фамилия, имя и отчество этой женщины мне неизвестны, приблизительно ей было 38 — 40 лет. У нее было двое детей: мальчик двух лет и девочка пяти лет… Она была в тюрьме два дня, после чего была убита под Агармышом в противотанковом рву вместе с детьми», — из протокола показаний Марии Литавки, жительницы деревни Асам-Бей Старокрымского района. «Вывели в 200 м от деревни колхозников: Редько Сару Яковлевну 65 лет, Шапошникову Аллу 30 лет, Мещерякову Розу Иосифовну 35 лет, ее дочь семи лет и сына двух лет и около заранее вырытых ям расстреляли», — из акта о зверствах фашистов на оккупированной территории в деревне Комзетовка (Евпаторийский район).

Работа по восстановлению имен продолжается. «Люди делятся сведениями о тех или иных земляках, расстрелянных во время оккупации, — рассказывает руководитель музейной программы симферопольского еврейского благотворительного центра «Хесед Шимон» Наталья Высоцкая. — Зачастую эти сведения неполные, отрывочные, но они все равно важны. Иногда есть фамилия и приблизительный возраст, информация о месте жительства. А бывает и так: «тетя Маня» — вот и все, что сохранила чья-то память о жившей по соседству женщине, расстрелянной вместе с другими евреями». Из примерно 13 — 14 тыс. расстрелянных в Симферополе евреев известны около 1,4 тыс. имен.

Остаться человеком

Декабрьские расстрелы навсегда изменили самих крымчан — тех, кому не угрожала немедленная казнь «по национальному признаку». Эти дни высветили до донышка душу каждого: и человечность, и подлость, алчность, жестокость. Одни укрывали у себя обреченных на смерть, делились последней картофелиной; другие выдавали несчастных немцам из-за желания получить комнату или имущество погибшей семьи. Они, остро ощущавшие возможность нажиться прямо сейчас, чем-то завладеть, прибрать к рукам, были омерзительны. Их жадности даже хватало на то, чтобы не щадя горла отстаивать свои права на какой-нибудь неказистый, довоенной работы шкаф или комод, когда после освобождения Крыма сюда стали возвращаться родственники расстрелянных евреев и крымчаков.

Но ведь были и те, кто доносил и выдавал без всякой видимой пользы для себя, просто из лояльности к новому режиму. В протоколе допроса служившего в карасубазарской немецкой полиции Бекира Смольского есть такой эпизод: к нему пришел «доброжелатель», донесший, что ему известен еврей Гольдштяк, скрывающейся у своей жены-гречанки. Полицейский с Гольдштяком был знаком, поэтому ответил доносчику, что тот не может считаться евреем, поскольку давно принял православие. Тем не менее доброжелатель не поленился сходить в СД, после чего еврея арестовали.

«Слышал о таком случае: девочка отбилась от своей семьи, осталась на улице возле сборного пункта, ее приютила семья караимов, — вспоминал переживший оккупацию симферополец Евсей Гопштейн. — Потом девочку вывезли в Саки. После большого перерыва… на улице она встретила своего знакомого по Симферополю, по-детски с ним поздоровалась, тот очень удивился, спросил, как она сюда попала… К вечеру девочки не стало».

Как можно вытравить из себя человека? Почему сосед, сослуживец, знакомый вдруг изменялись до неузнаваемости, куда пропадали все обычные чувства, связывающие людей друг с другом? Почему вдруг в расстрельной команде оказывался односельчанин — и спокойно смотрел в глаза людям, стоящим на ее краю? Председатель колхоза «Октябрь» в деревне Богачик Колайского района Яков Замаховский в своих показаниях лаконично описывает трагедию в деревне Ноганчак. В еврейскую девушку Полю Гроссман влюбился русский парнишка, сын огородника Картафалова.

Они выросли вместе, перед войной окончили девятый класс. Когда в деревне полицейский Иван Сидоренко собирал евреев, пришел и к Картафаловым — парень не отпускал Полю, называл своей женой, надеялся, что ей позволят остаться. Не позволили. Полю расстреляли вместе со всеми. Показания Якова Замаховского, где упоминается эта история, взяты в феврале 1946 года, есть там такие строчки: «Молодой Картафалов до сих пор ходит по деревне и повсюду пишет слово «Поля», «Поля». Все стены, двери, столы в доме исписаны этим словом».

Укрыватели

За укрывательство евреев и крымчаков немцы не просто грозили смертью — они вешали и расстреливали и самого укрывателя, и его семью. Но в Крыму все равно были люди, которые пытались спасти обреченных. В госархиве АРК есть документы, рассказывающие о том, как во время оккупации в селении Мамак (нынешняя Строгоновка Симферопольского района) заведующая Мария Прусс и ее подчиненные укрывали в детдоме еврейских детей.

Их оформляли под русскими фамилиями, доставали и подчищали документы, некоторых устраивали в русские семьи. Иногда детей приводили посторонние люди, порой подростки приходили сами. Пятилетнюю Беллу Каплан доставила немецкая полиция — почему-то ребенка не уничтожили на месте, а решили позже прислать за ней. Но когда за Беллой прибыли, заведующая сообщила, что девочка умерла от дифтерита, и даже указала на одну из свежих могил на кладбище, где та якобы была похоронена. А Белла стала Зоей Каталупенко, позже ее удочерили.

Спасение 13-летней Майи Лакшиной кажется невероятным: она была у противотанкового рва, видела, как падают вниз скошенные пулеметными очередями люди. Девочка втиснулась в кабину шофера, и тот… прикрыл ее плащом и вывез назад, в город. До детдома она добралась самостоятельно. В списке спасенных в этом детдоме еврейских детей 25 фамилий. Но об их судьбах после войны ничего не известно, детдом был расформирован еще во время оккупации. Жительница Бахчисарая Сайде Арифова, работавшая воспитательницей детсада, во время оккупации скрывала еврейских детей, подделывала их документы, собирала для них продукты.

В склепе и подвале

Вся вина симферопольской семьи Мангупли состояла в том, что они были крымчаки. На сборный пункт Евгения Мангупли шла с маленькой дочкой Софой. Ее мужа, Александра, тяжело раненного в живот, несли туда на носилках. Всех их ждал ров на 11-м километре феодосийского шоссе — страшная яма, в которой убитые падали рядом с умирающими. Брата Евгении, Юду Мангупли, забрали месяца через два — жизнь ему продлило то, что жена, Людмила Филипповна, была немкой.

А весной, когда фашисты приступили к уничтожению детей от смешанных браков, пришли за Людмилой. Она вспоминала, что по улице вели три семьи: ее с сыном и дочерьми, женщину с двумя мальчиками и еще одну — с девочкой. С улицы Студенческой, где располагалось здание гестапо, для всех было только два пути. Женщина с мальчиками выбрала жизнь: она оставила своих детей и ушла. Женщина с девочкой, понимая, что не может спасти ребенка, разделила ее судьбу и отправилась на расстрел. А у Людмилы, оказывается, был крошечный шанс выбраться оттуда вместе с сыном и дочерьми. Ее долго допрашивали, угрожали, но женщина стояла на своем: она — немка, отец детей — караим. И Людмилу отпустили. Вместе с детьми она переселилась в склеп на старом русском кладбище. Потом надеялись найти приют у знакомых и везде слышали: «Уходите, а то и нас расстреляют!»

Убежищем стал подвал недостроенного дома в районе нынешней улицы Фрунзе, еду, выменивая продукты на вещи, приносила сестра Людмилы Филипповны. Здесь, в темноте и сырости, заболел и умер маленький Сенечка. Здесь прошел 1943-й и несколько месяцев 1944 года. Освобождение Симферополя Людмиле Мангупли свободы не принесло — ее… арестовали. В глазах властей она была потенциальным врагом народа — немкой, пережившей оккупацию. Никто не верил в казавшуюся фантастической историю спасения ее детей. Освободили Людмилу через год и 9 месяцев. Может, разобрались, может, сыграли роль письма соседей в защиту женщины — они рассылали прошения во все инстанции.

В декабре 1941 года Крыму была нанесена рана, которая напоминает о себе до сих пор и никогда не затянется. Она своя у каждого города, где счет казненным шел на тысячи, и даже у самых маленьких сел, где все население, «подлежащее уничтожению», составляли всего несколько стариков, женщин и детей.

Фото предоставлены симферопольским еврейским благотворительным центром «Хесед Шимон».

Фото: Крымчане, расстрелянные во время фашистской оккупации полуострова