Глазами «битого фраера» о «сучьей войне»: Так кто же победил?

Каждый новичок, отказавшийся от «воровского закона» и принявший «сучий», обязан был не только поцеловать нож. Он должен был при всей собравшейся толпе доказать приверженность «сучьему закону», тут же лично убив одного из «несгибаемых воров», отказавшихся приложиться губами к «сучьему перу». Убивали несколькими способами; самыми распространенными были – зарезать ножом или забить ломом (на Севере были популярны также «забурники» – наконечники на буровом оборудовании, при помощи которых бурились скважины).

Окончание. Начало – часть1, часть 2

 Мастей, что костей

Но, может быть, к мемуарам Валерия Бронштейна следует отнестись критически? Возможно, он попросту «не заметил» Короля? Не пришел ли Король со своей «кодлой» на смену «олейниковцам», правившим на ванинской пересылке?

Нет, нет и еще раз нет. Воспоминания Бронштейна я бы назвал не просто достоверными, но даже уникальными. Когда я собирал материалы для двухтомного исследования по истории профессиональной преступности в Советской России, мне попалась небольшая публикация времен перестройки в одной из областных газет для осужденных. Это была беседа со старым «блатарем» о «сучьей войне». Арестант помимо «воров» и «сук» назвал множество группировок, боровшихся за выживание: «беспредел», «махновщина», «казаки», «красные шапочки», «польские воры», «челюскинцы», или «один на льдине», «ломом подпоясанные», «пивоваровцы», «упоровцы», «ребровцы» и масса других. «Мастей, что костей» – завершил он свой перечень.

Почти все «масти» мне были известны, сведений о них я набрал достаточно. Единственную загадку представляли «упоровцы» и «ребровцы». Кто это такие? К «ребровцам» мы еще вернемся, а вот упоминание об «упоровцах» я встретил лишь у Бронштейна. Что придает его мемуарам особую достоверность.

Именно на рассказе об «упоровцах» мы остановимся, развенчивая мифического Короля. Вот как Валерий Бронштейн повествует о падении «сучьего режима» Сашки Олейникова:

«Мне пришлось наблюдать это изнутри и быть в самой гуще событий, названных потом ванинским бунтом.

Пришел эшелон из Воркуты, битком набитый урками разных мастей. Воров в законе направили в «бур», а остальные, преимущественно трюмленые суки, расположились в третьей зоне, как более отдаленной и свободной из всех других. Вот им-то и не понравились порядки, установленные здесь Олейником, который не позволял грабить мужика и даже играть в карты. Они стали роптать, объединяться в небольшие кучки, которые быстро расходились при появлении кого-то из комендатуры.

Во главе недовольных встал Иван Упора, известный в лагерях Воркуты трюмленый вор с низким интеллектом, дегенеративным лицом и душой убийцы. Ходил он, окруженный своими приверженцами, в расстегнутом полушубке и зимней кожаной шапке с не завязанными ушами, клапаны которой располагались не поперек лица, а вдоль, и поэтому не завязанный шнурок клапана все время болтался перед его носом. По-другому свою шапку он никогда не носил и, по-видимому, считал это верхом блатной моды. С появлением упоровцев как будто уже налаженный порядок в зоне нарушился. Участились грабежи и убийства, и кормить стали также значительно хуже…

Чувствовалось, что Олейник постепенно терял власть и что-то должно было произойти. Следует сказать, что ни одному блатному, к какой бы он масти ни принадлежал, ехать на Колыму не хотелось. Там необходимо было работать, и кто ты есть: мужик, блатной или «сука» – не важно, на Колыме все должны вкалывать – иначе смерть. И порядки там были по рассказам не те, что на материке, долго не церемонились, не можешь работать или не хочешь, быстро отправляли на тот свет, чтоб не ел чужой хлеб, который нужен другим.

Поэтому на тайной сходке урок всех мастей было решено поднять многотысячный лагерь на борьбу за отправку всех блатных назад на материк. Для этой цели захватить власть внутри лагеря и убить Олейникова, а на его место поставить Ивана Упору и его людей. Кроме того, должны быть сразу же уничтожены все люди Сашки Олейника и его поддерживающие «суки» в лагере, потом захват санчасти и нескольких надзирателей в заложники, дальнейшие действия по обстановке. В темную ноябрьскую ночь перед октябрьскими праздниками я видел, что мелкие урки, возбужденно разговаривая, подходили к угловым стенкам бараков и вынимали из стены, вставленные между бревен металлические заточки, самодельные ножи и кинжалы…

Ночь «длинных ножей», как бы назвали ее гитлеровцы, произошла прямо под праздник с шестого на седьмое ноября 1948 года, когда и охрана была не так внимательна, и весь офицерский состав отмечал праздник дома. Удары ножей обрушились на сук из комендатуры там, где они были в то время. Помощника Олейникова по кличке Китаец прямо рядом со мной подняли на пики и остервенело добивали до тех пор, пока каждый из нападавших не ударил его ножом, а он сам превратился в бесформенный кусок мяса. Часть «сук» из комендатуры, которых не застали врасплох, отбиваясь от нападавших, смогли добраться до запретных зон у стен лагеря и залечь там под прикрытием пулеметов охранников.

Сашку Олейникова, согласно неписаному закону, пришел убивать сам Иван Упора. И постучав в дверь комнатушки, где тот спал, он предложил ему открыть дверь и рассчитаться. Тот немного выждал, а потом внезапно выскочил в одном белье, держа в одной руке нож, а в другой табуретку. Его напор был стремителен, и, по-видимому, нападавшие, зная силу и храбрость Олейника, немного растерялись.

Ловко орудуя ножом и защищаясь табуреткой, получив лишь небольшое ранение, Олейнику удалось добраться до проходной и скрыться среди солдат охраны лагеря. В эту ночь всего зарезано было человек семьдесят. Точное число погибших знало только лагерное начальство…

Основная группа упоровцев после резни укрылась в санчасти и утром выдвинула свой ультиматум: Иван Упора становится комендантом и формирует состав до отправки всех урок назад на материк; после чего они освобождают помещение санчасти, всех врачей и четырех захваченных ими надзирателей. Через сутки руководство лагеря дало положительный ответ, предварительно согласовав его с управлением в Магадане, но как потом выяснилось, затаило при этом, как говорится, большое хамство.

Упоровцы свою победу праздновали долго и с большим восторгом. Для всех зеков устроили как бы праздничный обед. В баланду дополнительно к акулам было нарезано немного картошки и насыпано крупы. Возобновились обходы бараков членами комендатуры во главе с Иваном Упорой, и он лично интересовался нашим житьем-бытьем. Однако порядка в зоне стало значительно меньше, и пожаловаться на распоясавшуюся всякого рода шпану было некому. Да и сама комендатура вела себя, как шайка обычных бандитов, которыми они и были, но к тому же дорвавшихся до власти и потому делавших все что хотели; правда, мира и согласия между собой у них также не было.

С приходом в комендатуру Ивана Упоры участились случаи смерти от голода. Выдаваемую зеку законную пайку уже теперь никто не охранял. Особенно доставалось интеллигентам из города, которые бороться за свою жизнь практически не могли и не умели. Поэтому многие быстро опускались и кормились из помойки».

Но весной 1949-го года начальство ГУЛАГа сполна отыгралось за унижение:

«…В солнечный день апреля всем главным уркам в законе было приказано собраться у вахты лагеря с вещами. Мы наблюдали трогательные сцены прощания уезжающих с коллегами, остающимися в Ванино, – поцелуи, объятия и даже слезы. Когда все уезжающие собрались, их стали выводить за ворота. Впереди шествовал Иван Упора и его ближайшие помощники. Ворота лагеря закрылись, и вдруг на глазах у остолбеневших от изумления блатных вся группа за пределами лагеря была окружена солдатами регулярных войск МВД с автоматами. Им было приказано лечь вниз лицом на землю, руки заломили за спину и надели наручники. Потом все они были помещены в спецтюрьму за пределами пересылки.

Оставшиеся в зоне урки взорвались криком, воем и свистом. Весь лагерь пришел в движение, тут же организованные летучие отряды из воров, захватили административное здание внутри зоны, а в заложники были взяты все надзиратели, находившиеся в этот момент в лагере, и в том числе начальник учебно-воспитательной части пересылки старший лейтенант Борисов. Требование воров: вернуть назад в лагерь всех урок, заключенных в тюрьму.

Внутри всех зон установился беспредел и анархия. Начались перебои не только с едой, но стало не хватать и воды. Комендатура перестала работать, и каждый барак объявил свой суверенитет, на основе закона тайги, где сила определяла и власть…

Подойдя к первому бараку, находящемуся напротив ворот вахты, где я жил раньше, обратил внимание, что здесь толпилось много народа, часть из которого грелась на солнце, а другие о чем-то оживленно говорили. Большая группа блатных почковалась отдельно, перебрасывались между собой матом и все они были вооружены прутьями и палками. Только я собрался зайти в барак, как вдруг ворота распахнулись, и за ними стояла цепь солдат с автоматами, направленными на людей в зоне. Еще не соображая ничего, я рухнул на землю, сказался фронтовой инстинкт, и тут же затрещали очереди из автоматов, и цепь двинулась внутрь лагеря…

Люди заметались, бросились бежать в ужасе, забивались в разные щели. Я остался лежать у барака, а автоматчики прошли мимо меня, непрерывно стреляя… В этот день было убито и ранено около ста человек, преимущественно мужиков. Но восстание уголовников в бухте Ванино было подавлено, и заложники освобождены.

На следующий день стали грузить в трюмы теплохода людей. Последними, в наручниках, туда были отправлены все главные урки, находящиеся в тюрьме, и среди них Сашка Олейников и Иван Упора. После отплытия «Советской Латвии» народу в зоне значительно поубавилось, но освобожденные места постепенно заполнялись вновь прибывающими».

Это хроника 1948–1949 годов, пересказанная очевидцем и участником событий. Ни о королях, ни о графах в ней и речи нет. Поэтому следует признать как факт: шаламовский рассказ о «блатном вояке» «с душком» – абсолютный вымысел. Но что значит «вымысел»? Да, не было Короля. Но были Пивовар, Сашка Олейников, Иван Упора и многие другие «суки», «трюмленые воры», мировоззрение и поступки которых Варлам Тихонович отразил в одном «полулегендарном» образе.

Конечно, не стоит переоценивать документальность шаламовской «Сучьей войны». Это скорее «вариации на тему». Варлам Тихонович в форме документального очерка доносит до читателя свой взгляд на профессиональный преступный мир, используя для этого те средства, которые кажутся ему наиболее подходящими. И здесь уместно обратиться к воспоминаниям Бориса Лесняка «Я к вам пришел», где в главе «Разными глазами» автор пишет:

«Помню один разговор с Варламом на Беличьей. Он говорил мне о событии, свидетелями которого мы были оба. То, что он говорил, не было похоже на то, что я видел и слышал. Оценки его совершенно не совпадали с моими. Я был молод и самонадеян, собственным наблюдениям доверял полностью. Я ему возражал. Он же в ответ развивал стройную, связную концепцию. Но она не убеждала меня. Уже тогда я подумал: что это? Или он видит дальше и глубже меня, или мир им воспринимается иначе, нежели мною? Я относился с большим уважением к нему, его жизненному опыту, его знаниям, недюжинности. Но я и себе верил, и это сбивало меня с толку.

Позже я не единожды вспоминал этот разговор на Беличьей и приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины. Эта догадка моя подтвердилась во многом, когда впервые читал его «Колымские рассказы»».

В письме Лесняку от 23 марта 1963 года Шаламов в целом подтверждает его догадку:

«…Тебе надо очень хорошо понять: правда действительности и художественная правда – вещи разные. Истинно художественное произведение – всегда отбор, обобщение, вывод. В рассказе нужна выдумка, вымысел, «заострение сюжета». К основной схеме должны быть присоединены наблюдения разновременные, ибо рассказ – не описание случая. Третье: наша сила в нашем материале, в его достоверности. И любой прямой мемуар в полном согласии с датами и именами более «соответствует» нашим знаниям о предмете.

У произведения, имеющего вид документа, – сила особая».

Вот оно, точное определение – «произведение, имеющее вид документа»! Не документ, но «имеющее его вид». Временные смещения, присутствие художественного вымысла, соответствующая расстановка акцентов и т.д. – все это делает шаламовское произведение в большей мере публицистическим. Что не исключает и документальности.

Мы упоминали, что лишь у Бронштейна подробно рассказано об «упоровцах», что делает его мемуары особо ценными. Но не следует забывать и о другой таинственной «масти» – о «ребровцах». О них сведений тоже почти не сохранилось. Вот именно – почти. Потому что единственную зацепку мы находим как раз у Варлама Шаламова в «Очерках преступного мира». Правда, не в «Сучьей войне», а в другом исследовании – «Аполлон среди блатных». Здесь писатель подробно рассказывает о «законнике» Иване Реброве:

«Из десятков тысяч блатарских лиц вспоминаются лишь двое, для которых книга не была чем-то враждебным, чужим и чуждым. Первым был карманник Ребров, потомственный вор, – его отец и старший брат делали ту же карьеру. Ребров был парень философского склада, человек, который мог выдать себя за кого угодно, мог поддержать любой разговор на общие темы с «понятием».

В юности Реброву удалось получить и кое-какое образование – он учился в кинематографическом техникуме. В семье любимая им мать вела бешеную борьбу за младшего сына, стремясь ценой чего угодно спасти его от страшной участи отца и брата. Однако «жульническая кровь» оказалась сильнее любви к матери, и Ребров, оставив техникум, никогда ничем, кроме краж, не занимался. Мать не прекращала борьбы за сына.

Она женила его на подруге своей дочери, на сельской учительнице. Ее Ребров когда-то изнасиловал, но потом, по настоянию матери, женился на ней и жил, в общем, счастливо, всегда возвращаясь к ней после многочисленных своих «отсидок». Жена родила Реброву двух дочурок, фотографии которых он постоянно носил с собой. Жена ему часто писала, утешала его, как могла, и он никогда не «хлестался», то есть не хвастался ее любовью и писем ее никому не показывал, хотя женские письма всегда делались достоянием всех «корешков» блатаря. Было ему за тридцать лет. Впоследствии он перешел в «сучий» воровской закон и был зарезан в одном из бесчисленных кровавых боев.

Воры относились к нему с уважением, но с нелюбовью и подозрительностью. Любовь к чтению, вообще грамотность претила им. Натура Реброва для товарищей была сложной, а потому непонятной и тревожной».

Таким образом, следует признать, что Варлам Тихонович был, что называется, «глубоко в теме», и художественность, определенная мировоззренческая тенденциозность не мешали ему хорошо разбираться в тонкостях воровской резни, достаточно ясно понимать суть «сучьей войны». Так что вполне возможно, что и названные в очерке «видные воры – Полтора Ивана Бабаланов и Полтора Ивана Грек», умершие, не поцеловав «сучьего» ножа, и «другие, не менее видные, – Чибис, Мишка-одессит», которые «поцеловали и убивали теперь блатных во славу «сучью»», – как и Иван Ребров, вполне реальные лица.

Кстати, по поводу обряда «целования ножа». О нем вспоминали практически все арестанты ГУЛАГа, с которыми мне удалось беседовать о «сучьей войне». Любопытно, что работники мест лишения свободы, рассказывая об этом, обязательно ссылались только на свидетельства зэков, подчеркивая, что сами они такого обряда никогда не видели.

Некоторые арестанты вспоминают и другие подробности. Писатель Анатолий Жигулин, «малолеткой» побывавший в ГУЛАГе, рассказывал, будто бы в лагере, где он отбывал наказание, вместо ножа целовали… половой член «главного суки»! Не подвергая сомнению это свидетельство, все же оговоримся: если подобные «церемонии» и имели место, то лишь в отдельных лагерях – как местная «самодеятельность», но не как осуществление общего «сучьего закона».

Такое «целование», скорее всего, не переводило бывшего вора в разряд «сук», а делало изгоем, ничтожеством, «пидором». Ведь целование члена или даже невольное прикосновение к нему губами расценивается в уголовно-арестантском мире наравне с половым актом в качестве пассивного партнера. (Причем даже необязательно дотрагиваться губами: фаллос могут положить жертве за ухо, и эта процедура тоже считается «опусканием», переводом арестанта в касту «неприкасаемых», отверженных, «обиженных».)

Вадим Туманов, как мы помним, вспоминал об ударе в колокол (или в подвешенную рельсу – «цингу»).

О том же, кстати, говорит в своем очерке и Шаламов, знакомя читателя с некоторыми постулатами «воровского закона»:

«Щепетильность преступного мира в этом вопросе очень велика, правоверные толкования некоторых сложных дел напоминают тонкую и извилистую логику Талмуда.

Пример: вор идет мимо вахты. Дежурный надзиратель кричит ему: «Эй, ударь, пожалуйста, в рельс, позвони, мимо идешь…» Если вор ударит в рельс – сигнал побудок и поверок, – он уже нарушил закон, «подсучился»».

Еще раз повторим: следует подчеркнуть различие между «трюмиловкой» и «целованием ножа». «Целование» возникло позже, когда у «ссученных» появилось свободное время для творческой деятельности по отработке «театральных церемоний». «Трюмиловки» же носили чисто «прикладной» характер: запугать, сломить, привлечь в свои ряды «честных воров».

Конечно, в конце концов для арестантов и «воров» все эти различия между «трюмиловкой» и «целованием» – а также ударом в рельсу и пр. – стерлись.

В своих воспоминаниях Вадим Туманов, например, обряд «гнуловки» «воров» при стечении зэков на плацу называет именно «трюмиловкой». Однако необходимо помнить, что поначалу разница была. «Трюмиловки» проходили в тюремных камерах. Для «целования» нужна была торжественная атмосфера, множество зрителей. Для этого подходил только лагерный (или пересыльный) плац, в центре которого становился главный «сука» со своими подручными.

«Воров» выдергивали поодиночке, они представали перед сотнями глаз, и отказ от «идеи», от воровского звания был крайне унизительным. Необходимо также отметить еще одну особенность обряда «целования ножа». Каждый новичок, отказавшийся от «воровского закона» и принявший «сучий», обязан был не только поцеловать нож. Он должен был при всей собравшейся толпе доказать приверженность «сучьему закону», тут же лично убив одного из «несгибаемых воров», отказавшихся приложиться губами к «сучьему перу».

Убивали несколькими способами; самыми распространенными были – зарезать ножом или забить ломом (на Севере были популярны также «забурники» – наконечники на буровом оборудовании, при помощи которых бурились скважины). При «трюмиловках» все эти действия теряли бы эффект «публичности», массового действа, жуткого театрального спектакля. Поэтому «трюмить» воров вскоре стало для «сук» неинтересно. Гастроли Пивовара с подручными по тюрьмам стали все реже. «Целование» же становилось чрезвычайно популярным «обрядом».

Шаламов смещает «целование» к началу «сучьей войны»: ему тоже нужна театральная, впечатляющая, жуткая картина расправ «сук» над «ворами». Впрочем, для публицистического произведения такая вольность, думается, простительна. Однако о ней надо помнить тем, кто пытается ссылаться на очерк Варлама Тихоновича как на документальное свидетельство.

То же самое мы наблюдаем и в рассказе о «третьем воровском законе». Вот что пишет Шаламов:

«На втором году этой «братоубийственной» войны обозначилось некое новое важное обстоятельство.

Вовсе не все целовавшие нож одобряли новые «сучьи» скрижали. Многие, очень многие в душе оставались приверженцами старых законов – ведь они сами осуждали «сук». Часть этих слабых духом блатарей попробовали при удобном случае вернуться в «закон». Но – королевская мысль Короля еще раз показала свою глубину и силу. Воры «законные» грозили новообращенным «сукам» смертью и не хотели отличать их от кадровых «сук». Тогда несколько старых воров, поцеловавших «сучье» железо, воров, которым стыд не давал покоя и кормил их злобу, сделали еще один удивительный ход.

Объявлен был третий воровской закон. На этот раз для разработки «идейной» платформы у блатных третьего закона не хватило теоретических сил. Они не руководились ничем, кроме злобы, и не выдвигали никаких лозунгов, кроме лозунга мести и кровавой вражды к «сукам» и к ворам – в равной мере. Они приступили к физическому уничтожению тех и других. В эту группу поначалу вошло так неожиданно много уркаганов, что начальству пришлось и для них выделить отдельный прииск. Ряд новых убийств, вовсе не предвиденных начальством, привел в большое смущение умы лагерных работников.

Блатари третьей группы получили выразительное название «беспредельщины». «Беспредельщину» зовут также «махновцами» – афоризм Нестора Махно времен Гражданской войны о своем отношении к красным и белым хорошо известен в блатном мире. Стали рождаться новые и новые группы, принимавшие самые различные названия, например «красные шапочки». Лагерное начальство сбилось с ног, обеспечивая всем этим группам отдельные помещения.

В дальнейшем выяснилось, что «беспредельщины» не так много. Воры действуют всегда в компании – одинокий блатарь невозможен. Публичность кутежей, «правилок» в воровском подполье нужна и большим, и малым ворам. Нужно принадлежать к какому-то миру, искать и находить там помощь, дружбу, совместное дело.

«Беспредельщина», по существу, трагична. В «сучьей» войне она имела не много сторонников и была ярким явлением психологического порядка, вызывая к себе интерес именно с этой стороны. «Беспредельщине» пришлось испытать и много особых унижений.

Дело в том, что по приказу охраняемые конвоем камеры пересылок были двух видов: для воров «в законе» и воров-«сук». «Беспредельщикам» же приходилось выпрашивать у начальства место, долго объяснять, ютиться где-нибудь в уголках, среди фраеров, которые относились к ним без всякой симпатии…»

Поразительная по точности характеристика! Однако, как следует из воспоминаний Валерия Бронштейна, на самом деле «промежуточная масть», которую называли «трюмлеными ворами», появилась еще в середине 1948 года, а не на втором году «братоубийственной войны» (по Шаламову, это 1949 год). Это было бы не столь важно, если бы не кровавый ванинский бунт и резня между «суками» и «трюмлеными» – фактически теми же «беспредельщиками». Значит, глубокий раскол в «сучьем стане», который привел к возникновению «беспредела», произошел как минимум годом ранее.

Впрочем, Шаламову не столь важно было дать правильную датировку, сколь обозначить само событие. Варлам Тихонович к тому же рисует «воровскую эпопею» широкими мазками, не вдаваясь в особые подробности. Не это его цель. Главное – показать гнилость «блатарей» независимо от их «окраса». Как говорится, «волк линяет, а нрава не меняет». Поэтому он и не вдается в тонкие различия «беспредельщиков». А ведь они были.

Как следует из свидетельств других лагерников, между «беспредельщиками» в лице «трюмленых воров» и той же «махновщины» существовала разница. «Беспределом» называли преимущественно первых, действительно не знавших предела в выплесках своей агрессии, направленной на всех арестантов – в том числе и на «фраеров», и на «политиков», и на «мужиков». Эти люди ненавидели всех, в том числе и лагерное начальство. Они образовали, так сказать, «потерянное воровское поколение». Их унизили, и теперь они пытались всячески самоутвердиться, унижая всех остальных.

«Махновцами» же чаще называли себя так называемые «полуцветные», то есть те, кто крутился вокруг «воров в законе», но не был удостоен «коронования» в «честные воры». Они по своим личностным качествам не способны были выбиться в лидеры и все время подвизались на вторых ролях – их называли еще «воровской пристяжью». Многие из «полуцвета» считали, что воровской мир несправедливо обходится с ними, не допуская к власти и не воздавая по заслугам. «Пристяжь» была убеждена, что так получается из-за нежелания «верхних» допустить лишние рты к воровской «кормушке». С другой стороны, эти уголовники с ненавистью и презрением относились и к «сукам», предавшим старые «традиции» и снюхавшимся с «ментами».

Воспользовавшись «резней», часть «полуцветных» начала борьбу за власть в воровском мире и свое место под солнцем.

Была даже подведена «идейная» платформа: мол, немало в верхах старого воровского мира оказалось «гнилых», слабых духом людей. Все потому, что воровские «кадры» подбирались часто не по «деловым» и «моральным» качествам, а по блату, по принципу личной преданности. И многие из действительно достойных «босяков», «бродяг» оказались «за бортом», зачастую унижались и использовались в качестве «шестерок», «пехоты». А когда пришла пора испытаний, проявилась вся гниль этих «цветных», которые не в состоянии даже постоять за «воровскую идею». Определенная доля истины в этих словах, конечно, была. Немало «честняков» дрогнуло перед «сучьими» «пиковинами» и «трюмиловками». Однако многие предпочитали умереть, но не предавать «закон».

«Махновцы» сознательно ставили себя выше и «сук», и «воров». По «понятиям», не роняли «чести», не отказывались от «идеи» в обмен за жизнь. Потому и звались «махновщиной», вспоминая известный принцип бесшабашного батьки Нестора Махно – «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют» (на него намекает и Варлам Шаламов в своем рассказе о «беспредельщине»).

К «махновцам» примыкали арестанты, которые не имели корней в профессиональном преступном мире. Обычно это были крепкие парни из раскулаченных крестьян, потерявшие почву под ногами, ненавидевшие и Советскую власть, и вообще все вокруг. У них отобрали и уклад, и веру, и надежду на будущее… Они организовывали свои группы под самыми разными лихими названиями – например, «дери-бери» и проч.

Особенно много было среди таких арестантов южан, выходцев из казачьих семей – с Донщины, Ставрополья, Кубани. Казачество с самого начала революции постоянно считалось «русской Вандеей», поскольку казак испокон веку подчеркивал свою независимость и вольность, в отличие от крестьян Центральной России, которые на юге презрительно именовались «кацапами», были более терпеливы и покорны. Не забыли вольные жители Юга и кровавого «расказачивания».

Не случайно многие казаки во время Второй мировой войны воевали против Красной Армии на стороне германских войск. После войны, выданные союзниками Советской России, они пополнили ГУЛАГ. В мае–июне 1945 года в южноавстрийском городе Лиенце (Линце) значительная часть казаков была передана советским войскам согласно тайным договоренностям, заключенным в Ялте. Всего же общая численность казачьих войск и казачьих семей, подвергшихся репатриации, составила более 50 тысяч человек.

Можно представить, с каким настроем попадали казаки в гулаговские лагеря. Сюда их дошло чуть более половины от общего числа интернированных. Многих просто расстреляли (прежде всего – офицеров). В ГУЛАГе они ненавидели «начальничков» в военной форме, ненавидели общую массу арестантов, «пахавших» на эту власть, в том числе и «политиков», ненавидели «сук», часть которых воевала в штрафных формированиях за Совдепию. Не питали они любви и к воровскому «братству».

Конечно, в общей арестантской массе казаков было не так много. Но зато они отличались злостью и агрессивностью. Иногда они действовали сами по себе, часто примыкали к «махновцам». Ведь чисто «казачьему» движению невозможно было существовать длительное время: мгновенно подвели бы «политическую» 58-ю статью и «расшлепали» как «фашистов». А в уголовном «коллективе», как казалось казакам-арестантам, действовать значительно проще и безопаснее.

Арестантское сообщество зорким своим глазом выделило эту группировку. Так их и называли – «казаки». Это слово в лагерях стало синонимом «беспредела» и «махновщины». «Казачить» кого-либо значило то же, что «беспредельничать», «обжимать», «дербанить». Лагерный бандитизм получил язвительное название «казачий стос» (стос – популярнейшая блатная карточная игра, «казачий стос» – это беспроигрышная «игра», грабеж).

У старых арестантов, с которыми мне довелось беседовать, нередко проскальзывали в разговоре выражения «злой, собака, как казак», «был там какой-то долбанный есаул», «с Дона, недобиток казачий» и т.д. Арестантский народ не слишком жаловал казаков – прежде всего за их характер.

Так кто же победил?

Не найдем мы в очерке «Сучья война» и рассказа о многих других «мастях», возникших в это время и непосредственно имевших отношение к воровской резне: «красные шапочки» (арестанты из военных, сплоченные по принципу фронтового братства), «польские воры» (уголовники из Польши, Западной Украины и Прибалтики, которые придерживались своих понятий, не совпадавших ни с «воровскими», ни с «сучьими»), «челюскинцы», или «один на льдине» (уголовники-индивидуалисты, не желавшие принимать участия в резне «воров» и «сук» и вообще примыкать к какой-либо группировке), «ломом подпоясанные» («мужики», которые давали физический отпор и ворам, и «сукам»), «бабочки» (особо отчаянные воры, наносившие на лицо или шею татуировку мотылька как знак непримиримости к «сукам») и т.д.

Многого, видимо, Шаламов не знал, да и не стремился узнать. Зачем? Ему вполне хватало материала, чтобы выстроить свою стройную мировоззренческую теорию о необходимости уничтожения всего воровского мира. Полутона, детали, подробности, которые бы могли вызвать сочувствие к «Карфагену» или хотя бы какие-то сомнения и колебания, ему были не нужны. И в этом смысле можно отметить удивительную цельность, последовательность и художественную убедительность шаламовской летописи «сучьей войны». Впрочем, как и других произведений цикла «Очерки преступного мира».

Совершенно не интересны Варламу Тихоновичу и подробности так называемой «мясни» – пика «сучьей войны», когда резня в ГУЛАГе достигла таких масштабов, что администрации пришлось создавать сначала изолированные зоны для каждой из противоборствующих сторон внутри лагеря, а затем – отдельно «воровские» и «сучьи» лагеря. Ему достаточно просто обозначить эту тему:

«Распоряжения о невмешательстве были вскоре отменены и повсюду созданы отдельные, особые зоны – для «сук» и для воров «в законе». Поспешно, и все же поздно… Оказалось, что создание особых зон на территории одного лагеря не приносит никакой пользы. Кровь лилась по-прежнему. Пришлось закрепить за ворами и «суками» отдельные прииски (где, конечно, наряду с уголовщиной работали и представители других статей кодекса). Создавались экспедиции – налеты вооруженных «сук» или воров на «вражеские» зоны. Пришлось сделать еще один организационный шаг – целые приисковые управления, объединяющие несколько приисков, закрепить за ворами и «суками». Так, все Западное управление с его больницами, тюрьмами, лагерями осталось «сукам», а в Северном управлении сосредоточивали воров…

На пересылках каждый блатной должен был сообщить начальству, кто он – вор или «сука», и в зависимости от ответа он подключался в этап, направляемый туда, где блатарю не грозила смерть».

Вообще по отношению к «несущественным деталям» Шаламов нелюбопытен. Особенно это сказывается к конце очерка. Вот он пишет:

«Первый год казалось, что перевес будет за «суками». Энергичные действия их главарей, воровские трупы на всех пересылках, разрешение направлять «сук» на те прииски, куда раньше направлять их не рисковали, – все это были признаки «сучьего» преимущества в «войне». Вербовка «сук» путем обряда целования ножа приобрела широкую известность. Магаданская пересылка была прочно занята «суками». Кончалась зима, и блатные «в законе» жадно ждали начала навигации. Первый пароход должен был решить их судьбу. Что он привезет – жизнь или смерть?

С пароходом прибыли первые сотни правоверных блатарей с материка. Среди них не было «сук»!».

Но почему же с новым этапом прибыли только «честняки»? Писатель не вдается в разъяснения. Кто умный, тот поймет. Между тем это достаточно важно и опять-таки связано с указами «четыре шестых» и особо – с позицией гулаговского начальства. То, что воровской мир понес серьезные потери, – заслуга прежде всего администрации ГУЛАГа, полностью поддержавшей на первых порах «сучью инициативу». Казалось, что «суки» легко одержат верх над «блатными» с помощью «гнуловок» и «трюмиловок». Но при любых раскладах численное превосходство «блатных» над «суками» было слишком велико.

В результате бесперебойного действия указов от 6 июня 1947 года через пересыльные тюрьмы шли многотысячные этапы, и «сучьим» гастролерам не под силу было обработать их. В лучшем случае из этапа на их долю выпадало несколько камер. Остальные воры успешно добирались до лагерей. А тут дело принимало другой оборот. В лагере «законники» могли вооружиться как следует и дать отпор даже в том случае, когда начальству удавалось оставить их в меньшинстве и нагнать в «зону» «ссученных». В общем, «суки» в лагерях встретили жестокое сопротивление.

Переломной оказалась весна 1949 года, когда с открытием навигации на Колыму потекли новые этапы с материка. Указ «четыре шестых» сработал на воровской мир: знаменитый пароход «Джурма» был набит под завязку «цветом» «блатного мира»! Послевоенное советское общество основательно занялось чисткой своих городов и весей. Как пишет Шаламов, уже в 1948 году в результате резни «воров» и «сук» цифра «архива № 3» (умершие) резко подскочила вверх, «чуть не достигая рекордных высот 1938 года, когда «троцкистов» расстреливали целыми бригадами». «Суки» и «воры», попадая на одну «командировку», сходу хватались за «пики» и дрыны и бросались друг на друга. Кровь лилась рекой. Под горячую руку попадали все, без разбора, в том числе арестанты, не имевшие отношения ни к «ворам», ни к «сукам». Человеческая жизнь вообще перестала что-либо стоить. Один из тогдашних арестантов вспоминает:

«До сих пор помню состояние бессилия, которое испытывал, когда вечером после работы лагерную тишину вдруг разрывал истошный крик и очередная жертва беспредела валилась на землю с распоротым животом. Расправы в лагере в те времена были делом обычным и с каждым годом приобретали все более внушительные размеры» (Ким Пархоменко. «ГУЛАГ, да не так»).

Шаламов упорно пытается представить дело таким образом, будто «хитрые суки» «обманули лагерное начальство»:

«Выяснилось, что в заманчивой формуле «новый воровской закон» главное значение имеет слово «воровской», и ни о каких «перековках» не идет и речи. Начальство было еще раз одурачено – жестоким и умным Королем».

На самом же деле, конечно, ни о какой доверчивости «простоватых начальничков» не могло быть и речи. Это как раз чекисты, воспользовавшись ситуацией, сознательно провоцировали самоуничтожение профессиональных уголовников. Шаламов, правда, отмечает это – но как-то вскользь и глухо:

«Выходило так, что начальство, помещая вместе блатных и «сук», сознательно подвергает тех или других смертельной опасности».

Нет, не просто подвергало – целенаправленно стравливало! Об этом свидетельствуют многие лагерники – Александр Жигулин, Ахто Леви и т.д. Это была продуманная политика стравливания профессионалов уголовного мира, не стихийная бойня, а управляемый чекистами процесс, имевший целью уничтожение организованной преступности или хотя бы такой мощный удар по ней, после которого она не могла бы оправиться как можно дольше. О том, что «воровской» этап направляется в «сучью» зону или «сучий» – в «воровскую», знало как руководство пересыльной тюрьмы, так и руководство лагеря назначения. А через него оповещались и, так сказать, «коренные» арестанты. Которые соответствующим образом готовились к приему «гостей».

Процесс этот был хорошо управляем, и при желании его нетрудно было бы пресечь. Так и произошло: когда власти решили, что результат достигнут, они быстро его свернули. После указания ГУЛАГа МВД СССР от 12 сентября 1955 года «О мерах по разложению и ликвидации враждующих групп в среде уголовно-бандитствующего элемента из числа заключенных» последние отголоски «сучьей войны» мгновенно стихли.

Обратим внимание на одну странность: из шаламовского очерка читатель так и не узнает, чем же закончилась эта самая «сучья война»! Кто же в ней победил? И были ли победители вообще? Какое влияние она оказала в дальнейшем на лагерный мир и его законы?

На все эти вопросы писатель не отвечает. Он просто не ставил перед собой такой цели. Очерк завершается сентенцией:

«История уголовщины, насчитывающая много тысячелетий, знает много примеров кровавой борьбы бандитских шаек между собой – за зоны грабежа, за господство в преступном мире. Однако многие особенности «сучьей» войны делают ее событием, единственным в своем роде».

Карфаген должен быть разрушен! Разве не ясно? Так не все ли равно, какой из людоедов одержал верх в резне?

На самом же деле значение «сучьей войны» для формирования совершенно новой идеологии воровского мира огромно. Серьезное изучение источников, беседы со старыми лагерниками дают основание сделать вывод о том, что именно массовая резня «сук» и «воров» привела к значительному укреплению позиций воровского мира и возникновению романтического ореола вокруг «законников» как в местах лишения свободы, так и на воле. «Сучья война» укрепила изнутри, сплотила уголовное «братство», подтолкнула его к серьезным реформам. И в результате наша страна получила еще более изощренное, искусно организованное и мощное преступное сообщество.

Основная масса зэков настороженно и зло относилась как к «ворам», так и к «сукам». Однако к «воровскому» миру значительная часть «сидельцев» в период «резни» стала относиться лучше, чем к «сучьему». Объясняется это просто. «Воры», конечно, были закоренелыми преступниками, – но они и не скрывали своих взглядов, готовы были принять за них мученическую смерть. «Суки» же воспринимались как лицемеры и холуи, которые добивались той же власти над «фраерами», как и воры. И в этом им способствовала ненавидимая арестантами администрация лагерей! Постепенно, в результате «трюмиловок» и обрядов «целования ножа», «воры» в глазах остальных заключенных приобретали мученический ореол, становились жертвами, «страдальцами». Такова уж русская душа – жалеть тех, кто подвергается гонениям…

Есть и еще одно обстоятельство. «Сукам» не нужны были ни сочувствие, ни поддержка «мужицкой» и «фраерской» массы. Чувствуя поддержку лагерного начальства, они вели себя как хозяева положения. «Вору» же настраивать против себя «мужика» было бы полным безрассудством: «начальнички» за него не заступятся, а если «мужик» объединится с «суками» (которые на словах выступали «народными защитниками»), то «ворам» – конец.

«Сучья война» заставила «воров» понять: нельзя «переть по бездорожью». Нельзя открыто и беспредельно издеваться над «мужиками», «оленями», «штымпами», «чертями» и т.д. Нельзя безнаказанно их унижать, грабить, «дербанить» их «сидоры», «кешари» и «баулы». Именно в простом арестанте надо искать союзника. Именно в умы рядовых «сидельцев» следует вдалбливать «идеи» о том, что «воровской» мир строг, но справедлив, что вор никогда не обидит «честного арестанта», не позволит сделать этого и другим, защитит от «беспредела». «Воровской закон» стал меняться, и «мужик» качнулся в сторону «честного вора». Вот что пишет Ахто Леви:

«По признаку своей породы воры и суки – одна шуба, только в последнем варианте наизнанку. Вор по закону не работал сам и не заставлял мужика, но делал так, чтобы тот работал на вора добровольно; суки принуждали мужика работать насильно и сами становились бригадирами, десятниками, нарядчиками, комендантами, что ворам было заказано их законом. А гражданину начальнику суки нравились больше, чем воры. Скиталец знал, что заработная плата, даже мизерная, ему у сук не светит: – в этом суки тоже отличались от воров: те оставляли мужику столько, чтобы у него не отпадала охота работать, суки же отнимали все, оставляя только пайку» («Мор»).

Последствием междоусобной резни стало то, что вор провозгласил себя радетелем за арестантское благо, защитником и покровителем «сидельца». Простой зэк стал замечать что-то странное. Там у старика здоровые «лбы» отняли передачу – и вот уже на глазах у всех арестантов по приказу «вора» «беспредельщиков» забивают ломами. Вору сообщили, что у одного из «мужиков» умерла жена, на воле сиротами осталось двое малолетних детей. Через некоторое время «мужик» узнает, что его ребят одели, обули, «подогнали» немного денег на первое время… Это не пустые байки – так действительно случалось!

Конечно, подобных случаев показного благородства было не так много. И все они были рассчитаны на театральный эффект, передавались из уст в уста, обрастали удивительными подробностями… Но мощная, хитроумная пропаганда давала свои результаты. Они ощутимы и по сей день. И сейчас на «зоне» «мужик» в трудную минуту скорее обратится за помощью к «вору», «смотрящему», «положенцу», а не к администрации. Ему помогут далеко не всегда. Однако внимательно выслушают и скажут пару нужных слов. Добрых. Сочувственных. Особо «оборзевшего» «баклана» быстро «обломают». А уж если помогут «пассажиру» – об этом будет знать вся зона, и за зоной, и родственники, и знакомые… Это – прямое последствие «сучьей войны».

Правда, чтобы урок был освоен окончательно, «ворам» предстояло усвоить горький опыт «мужицких войн». «Мужицкие» выступления широким фронтом прошли по всему ГУЛАГу в середине 50-х. В лагерях того времени создалось парадоксальное положение. По старой, выработанной издавна привычке зэковскую массу гнали на все «великие стройки». При этом власти после ряда восстаний в особлагах идут на значительные уступки: в частности расширяется практика хозрасчетных отношений внутри лагеря. Используя арестантов на тяжелых и вредных работах, им теперь платят неплохую зарплату (даже принимая во внимание заниженные нормы и многочисленные вычеты), которую заключенные используют как им вздумается! Лагерные боны заменяются обычными деньгами, которые свободно ходят по зоне! Появляются коммерческие ларьки с обилием товаров, которые можно приобрести за наличные.

Вот как описывает обстановку тех лет один их старых «каторжан», Виктор Аникиенко (рассказанное им относится к концу 50-х годов):

«В те годы в лагерях, может быть, и было что-то от романтики. Доживали последние дни коммерческие столовые, магазины ломились от обилия шмоток и продуктов, которых и на свободе было не купить. По выходным шумные базары, барахолки с обязательными для таковых атрибутами: карманниками, чернушниками, аферистами и пр. Вечерами гитары в бараке разрывались от тоски и грусти; шла игра по-крупному, «ширево», «шмаль». В промзоны и на объекты шастали девочки и срывали куш чистоганом» («Романтикам ГУЛАГа»).

С приходом перемен изменилась и психология «мужиков». Нищенский кусок отдавать было легче. Теперь же придется уступать ворам львиную долю довольно весомого заработка. Ради чего? Ради «воровской идеи»? Непонятного «закона»? И «мужики» встали на дыбы. Суровые «законники» – тоже. Как это – «мерины», «рогометы», «пыль лагерная» – и смеют выступать против элиты блатного мира?!

«Мужицкие войны» были не менее кровавыми, чем «сучьи». Но – более скоротечными. Расстановка сил и результат определились очень быстро. «Воровской» мир слишком уступал в численности миру «мужицко»-«фраерскому». Особенно после «бериевской» амнистии 27 марта 1953 года в связи со смертью Сталина. Лев Разгон в своих мемуарах вспоминает:

«После Сталина, когда повеяло либеральным ветерком, по всем лагерям прошли кровавые восстания «мужиков» против «законников»» («Непридуманное»).

Все это прошло мимо Шаламова. К тому времени он уже был на свободе. Не отразил он в «Сучьей войне» и серьезных изменений в «традициях» и «понятиях» «воровского братства». Дело даже не в появлении «новой фени», то есть в изменении традиционного блатного жаргона (краем Шаламов затрагивает это в другом очерке). И не в появлении тайной символики татуировок – для того, чтобы отличить «суку» от «честняка», поскольку наколки обе «масти» до войны делали одинаковые. Это важно, но касается внешней стороны.

Гораздо важнее другое. До «сучьей войны» в ряды «воров» принимались тысячи уголовников. Пройдя не слишком сложный обряд «коронования», они получали «воровской титул». Основным в лагерях было деление на «блатных» и «фраеров» (в принципе, между последними и «мужиками» разница была не слишком существенной – с точки зрения отношения к ним). «Блатной» и «вор» означали практически одно и то же (оставляя в стороне деление внутри касты на старших и младших).

Под влиянием резни с «суками» воровское сообщество создало более сложную и крутую иерархическую лестницу. Во главе ее по-прежнему стояли «воры в законе». Но разве это прежние «воры»? Чтобы получить титул «законника», теперь надо было обладать недюжинными организаторскими способностями, неординарными личностными качествами, заслугами перед преступным миром. Это признают даже те, кто находится в антагонистическом противостоянии с ворами – работники правоохранительных органов.

Вот, к примеру, мнение начальника Астраханского централа:

«Это, как правило, талантливые люди. Великолепные психологи. Это люди, которые любят власть и создают ее для себя сами… В некоторых руках она становится очень страшной» (В. Еремин. «Начальник тюрьмы»).

Это вовсе не похвала. Это – факт. В России сегодня, по приблизительным подсчетам, число «воров в законе» немногим более тысячи. Тех «воров», которых можно назвать (с большей или меньшей натяжкой) «истинными», значительно меньше. «Нэпманских», то есть «воров» старой закалки, придерживающихся (хотя бы на словах) прежних традиций, – менее сотни. Примерно столько же «авторитетных воров» – «сливок» преступного общества. Итак, тысяча – против прежних десятков тысяч.

Многие проблемы борьбы с нынешней российской профессиональной, организованной преступностью – порождение послевоенного ГУЛАГа. И созданы они не в последнюю очередь именно теми, кто встал на сторону «сук» и своими «чистыми» чекистскими руками выковал образ идеального «вора», воспитал и взлелеял хищных, талантливых и умных уголовников. Удивительнее всего, что еще сегодня находятся «ученые», которые вполне серьезно пытаются доказать, будто бы «сучья война» нанесла ощутимый удар по воровскому миру, явилась «удачной операцией по расслоению и размежеванию уголовщины».

Это то, что осталось за пределами шаламовского очерка. И не только потому, что великий писатель ко времени многих указанных изменений уже не отбывал наказание в ГУЛАГе. Скорее, как мы уже отмечали не раз, Варлама Тихоновича вообще не интересовали «технические детали». «Блатари» не поделили кусок, стали резать друг друга, а заодно и всех, кто попадался под руку. В этой войне нет правых. Нужно уничтожить обе стороны. Это единственное решение вопроса. Вот основной тезис «Сучьей войны».

Можно ли его разделить?

Значительная часть исследователей шаламовского творчества с радостью подхватывают этот призыв и выдают пафосные тирады, обрушиваясь с обвинениями на гуманистическую русскую литературную традицию, которая призывала к милосердию по отношению к арестантскому миру без разделения на «овец» и «козлищ» – профессиональных преступников и случайно оступившихся или невинно пострадавших.

«Неужели все повторится: снова будем «любить» и прощать преступников, называть их «несчастными», «жертвами», «хорошими ребятами»? Или же пройдем, наконец, целительную науку ненависти, которую настоятельно рекомендовал писатель?» – вопрошает один из знатоков шаламовского творчества Валерий Есипов в статье, которая так и называется – «Карфаген должен быть разрушен!». Ему вторят десятки других авторов. Даже не задумываясь о том, что истина не терпит подобной одномерности. В литературе такая одномерность допустима. В жизни – нет.

При всей своей отвратительности, жестокости, подлости мир профессиональной преступности все же не столь одномерен, как это представляет Шаламов. И если обратиться к десяткам мемуаров других лагерников, в этом можно убедиться. Ряды «урок», «блатарей» пополнялись и раскулаченными крестьянами, и рабочими, и особенно детьми-беспризорниками. В рядах уголовников существовали определенные «этические нормы», которые по-своему были последовательными и логичными.

Мир «воров» не возник из ниоткуда – его порождали социальные условия, а его изменения диктовались изменениями самого общества. Не искоренив причин появления профессиональных уголовников, невозможно уничтожить или хотя бы частично побороть это явление. Это азбучные истины. Но Варлам Тихонович, исходя из собственного отрицательного опыта, выработавшего в нем безграничную ненависть к «блатарям», озабочен не построением социологических теорий. Ему необходимо передать читателю все свое отвращение к «благородному преступному миру». Беспристрастным анализом пусть занимаются ученые мужи, не прошедшие ГУЛАГ.

Однако далеко не все лагерники разделяли взгляды Шаламова. Бывшая заключенная Галина Воронская (дочь революционера, писателя и литературоведа А.К. Воронского, расстрелянного в 1937 году), которая познакомилась с писателем в Центральной больнице для заключенных «Левый берег», вспоминала о спорах между Варламом Тихоновичем и ее мужем Иваном Степановичем Исаевым, тоже лагерником:

«С Иваном Степановичем раньше он немного поссорился. Поссорились, как это ни странно, из-за блатных. И я, и Иван Степанович считали, что блатные – люди, хотя и испорченные, исковерканные, но в большинстве из них осталось что-то человеческое. Конечно, среди них встречались те, которые уже потеряли людской облик. И в то же время я глубоко убеждена, что сейчас по улицам ходят люди вполне заслуженные и престижные, но, попав в экстремальные условия, неизвестно, как бы они себя вели. Может быть, даже хуже, много хуже этих блатных. Варлам Тихонович всех блатных за людей не считал. Он полагал, что у них потеряно все человеческое».

Не соглашались с Шаламовым и другие зэки, прошедшие через сталинские лагеря. Многие из них так же, как и Варлам Тихонович, непосредственно сталкивались с блатными. К примеру, Федор Ефимович Лоскутов, врач больницы «Левый берег», которого писатель называл «праведником», оказался более терпимым и менее категоричным.

Вот отрывок из письма Шаламова Лоскутову от 17 декабря 1964 года:

«Дорогой Федор Ефимович!

Я прошу Вас найти время, чтобы ответить мне на несколько вопросов. Я начал работу над рассказом о Вас и так как это рассказ, а не очерк – мне в Вашем ответе важна побудительная «мотивация», что ли, психологическая сторона дела, а не хронология и т.д. Вопросов у меня много и прошу Вас писать ответ на них не кратко, а подробно.

…Вопрос 3. Лоскутов и блатари. Прошу честно изложить то, что Вы думаете по этому поводу».

Лоскутов в ответ пишет:

«4) Лоскутов и блатные.

В лагере было не много людей, которые вкладывались бы в нормальные тесты. Благодаря действию почти непрерывному отрицательных эмоций, люди делались, а некоторые и до лагеря были больны разными неврозами, психозами и психостениями, шизофреники, блатные большинство таковыми были. В условиях воли они почти все неквалифицированные рабочие, социальные условия общие, среда, семьи. Многие из них пришли в социальный мир тринадцатым поросенком, а сосок только 12. В связи с этим я и не разнил больных на блатных, бытовиков и политических, которых в сущности и не было, кроме ярлыка, приклеенного МВД, и которые считали себя ошибочно посаженными.

«Навару», как Вы знаете, я от них не имел. Но убийство среди них приходилось иногда прекращать. Все же эти, в большинстве неграмотные люди, бунтовали против лагсистемы, оказывали какую-то помощь, если кто из них попадал в беду, а ведь у нашего брата этого не было?..»

Врач-арестант тактично указывает на то, что мир не делится лишь на черный и белый цвета. И «невинно осужденные» были мучениками с гнильцой, и у «блатарей» можно найти привлекательные качества.

«У нашего брата этого не было»… При всей своей порочности «честные воры» периода «сучьей войны» с их верностью «воровской идее» и готовностью идти из-за нее под нож вызывали невольное уважение и у лагерников, и у гулаговского начальства. И это отличало их от общей массы «овец», пытавшихся выжить. Что двигало ими? Почему романтический ореол «вора» сохраняется до сих пор – причем среди широкой массы людей?

Такие вопросы Варлам Тихонович предпочел не ставить. И он имел на это полное право.

Автор: Александр Сидоров, альманах "Неволя"

 

Tweet