МОЙ ДЯДЯ, ПАДЛА, ВОР В ЗАКОНЕ

– Я скажу, что в его речи довольно много арготических слов. С точки зрения лингвиста, это до определенной степени правдивый персонаж. Мы любим делать бандитов привлекательными – и это наша национальная беда. Ведь мы и Стеньку Разина сделали привлекательным. А ведь он собственноручно распиливал пилой священников. Человек он после этого или нет? Не человек он.

Но, к сожалению, романтизировать образ бандита нам помогала и художественная литература. Я бы начал с Достоевского. Соня Мармеладова кто? Проститутка. Но Достоевский сделал из нее конфетку. А если мы возьмем «Записки из Мертвого дома», то в его первом варианте у Достоевского там сплошь положительные арестанты. Но цензор сказал автору: «Федор Михайлович! Ну у вас не уголовники, а какие-то ангелочки!» И вот уж тогда он ввел убийцу-садиста Газина.

Героиня «Воскресения» Толстого Катюша Маслова – тоже романтизированный герой, хотя она, как и Сонечка, проститутка. Если мы возьмем Горького, то он романтизировал Челкаша, а не крестьянина.

В современной литературе только два писателя призывали к борьбе с уголовниками: Шаламов и Солженицын.

– То есть все-таки арготизация языка имеет свою историю? Это произошло не вдруг?

– Конечно. Арготизмы всегда были вкраплениями в русскую речь. Но сейчас этих вкраплений гораздо больше, чем когда-либо. С XI века по настоящее время в язык, включая литературный и просторечный, проникло 5500 таких слов. Я считаю, это достаточно много. И причем большинство этих слов используется довольно часто.

Например, слово «мошенник» – его сейчас даже в милицейской практике употребляют нередко. А это арготизм. В XVII веке словом «мошенник» называли вора-карманника, который срезал мошны. Особенно активно арготизмы входили в нашу жизнь после революционных событий. Например, после 1917 года в обиход вошло такое слово, как «двурушник». Раньше оно обозначало нищего, который протягивает две руки за подаянием. И, естественно, он мог получить милостыню в два раза больше, чем «одноручник».

– Как по-вашему, язык говорит об отношении общества к уголовникам?

– Да. Сейчас усилился авторитет уголовников. И бизнесмены, например, употребляют их слова. Например, названия денег: «лавэ», «лавэшки» – это из цыганского языка. Есть еще «капуста» (сначала было слово «филки» – деньги. Оно трансформировалось в «вилки», а «вилки» – в «капусту»). Я уж не говорю про «бабки». Знаете откуда это слово?

– Откуда?

– Это, во-первых, снижает образ человека, употребляющего слова из арго. Ты не интеллигент, если употребляешь слово «бабки», например. Во-вторых, вред в том, что большинство воровских слов относится к агрессивной лексике. Они имеют значение «убить», «обмануть», «ограбить», «вор», «проститутка» и так далее. А, кстати, хотите эксперимент?

– Да.

– Вот я, допустим, скажу: «У вас очень красивые глаза». Вам понравится?

– Конечно.

– А другое дело, я скажу: «У вас очень красивые моргалы». Как? Относительно безобидный пример, да? А сколько таких блатных слов, которые наносят вред нашему сознанию?

– Политические деятели, выступления которых мы часто слышим, грешат употреблением арготизмов?

– Грешат. А вы на кого намекаете? «Мочить террористов в сортире»? Слово «мочить», действительно, перешло из арго в просторечие и теперь активно используется. Я его зафиксировал в своем словаре. Однокоренное с ним слово «мокрый» – пошло от значения «кровь проливает». Перешло в просторечие в начале ХХ века.

Я по телевидению слышал, один питерский политик – уже не помню его имени – произнес такую любопытную фразу: «Никогда на Руси еще не было такого кидалова». То есть обмана. Но ведь мы, лингвисты, критикуем их речь, и они стали намного лучше говорить, чем до 1996-1997 года. Хотя, если честно, и журналисты в газетных статьях сейчас активно используют арго. У «Известий» в этом смысле довольно высокий уровень – арготизмы я встречал крайне редко.

– А как дело с арготизацией языка обстоит за границей?

– В Польше, например, происходят такие же процессы, как и у нас. Я это знаю, так как давал рецензию на кандидатскую диссертацию по польскому молодежному жаргону. Там очень много слов, которые перешли из польского воровского арго. Как и у нас сейчас. Думаю, во многих странах происходят похожие процессы.

– Есть ли у вас прогноз на ближайшие несколько лет, как будет меняться русский язык в связи с этой тенденцией?

– Я оптимист, но я смотрю на ситуацию с пессимистической точки зрения. Арготизмы будут переходить в общеупотребительный пласт лексики. Отчасти это связано и с тем, что, вероятно, кардинального изменения отношения к уголовному миру не будет. Наоборот, сейчас в местах лишения свободы идет послабление режима. Я сделал такой вывод, будучи недавно во Владимирской тюрьме с научной экспедицией. Местные офицеры рассказали мне, что собираются жить по европейским стандартам. Немцы им давали советы, что решетки на окнах надо бы сделать повеселее, например.

– Вы говорите, что знаете куда больше слов, чем любой вор в законе. Но я вижу, что культуру уголовного мира вы не приемлете.

– Ни в коем случае. Словарь и изучение арго – это мой труд как лингвиста.

– Но почему вы считаете, что общество должно знать о происхождении арготизмов?

– Вы хотите быть счастливой в неведении? Это плохое счастье. Общество должно знать об этом, потому что арго – это часть русского языка. Да, плохая. Но мы о русском языке должны знать все.

О знании всего языка писал еще Виктор Гюго: «Исследователь, который отворачивается от арго, подобен хирургу, который увидит бородавку или лягушку и скажет: «Фи, гадость». Вы не обратили внимания на картинку на обложке словаря? Мы специально изобразили руки, закованные в кандалы.

– Зачем?