Исследование природы тюремного анекдота

Тот, у кого в заднице играет блатная романтика и крепнет вера в ум, честь и справедливость преступного мира, пусть почаще рассказывает эти анекдоты другим и себе. А последний – три раза на дню: утром, днем и вечером, как молитву… До той поры, пока романтика и вера – через задний проход – окончательно не выветрятся. Юмор вообще и анекдот как частная и наиболее часто встречающаяся его форма фактически остается явлением почти не изученным. Все мы знаем десятки или сотни анекдотов, шуток, приколов, умеем (кто лучше, кто хуже) рассказывать их, но почти никогда не ведаем, кто же сочинил эти шутки, и почему мы смеемся именно над такими сюжетами. Любую другую информацию мы стараемся придержать, выдавать дозировано и только себе на пользу или хотя бы не во вред. Жизнь научила нас быть не болтливыми, осмотрительными, расчетливыми и жадноватыми. Но вот анекдотами мы делимся без оглядки и еще получаем от этого удовольствие…

Существуют анекдоты общего, житейского плана, касающиеся всех и потому близкие и смешные для всех. Есть анекдоты «специализированные», над которыми посмеяться от души могут только посвященные – врачи, охотники, балерины и т.д. – всем остальным анекдоты эти будут вполне понятны, но смешными не покажутся. Это объяснимо: люди постоянно «крутящиеся» в узких профессиональных или социальных проблемах, по иному, чем все остальные, воспринимают специфику тех отношений, которые в этом кругу выстраиваются.

Можно уверенно предположить, что «профессиональные» анекдоты есть в любом социуме. Основанием для подобной уверенности служит факт, что даже в таком угрюмом и злобном мирке, каким является тюрьма, рождаются и живут свои анекдоты.

Тюремные анекдоты не нужно путать с анекдотами о тюрьме. Последние сочиняются на воле и рассказываются на воле. В основном в них обыгрываются атрибуты и детали, присущие местам лишения свободы и их обитателям, и не характерные для людей «слободских»: последствия длительного срока изоляции от женщин и детей, особенности употребления жаргонных выражений, татуировки и т. п. В неволе такие анекдоты не рассказывают – не смешно. Все изолированы, все говорят на одном языке, все или имеют наколки, или постоянно находятся в окружении «расписных»…

В тюрьме не так уж редко встречаются люди с прекрасным чувством юмора, умеющие здорово пошутить и приколоться и, наверное, при определенных «раскладах», подсмотрев сценку из тюремного бытия, сочинить свой анекдот. Но для того, чтобы анекдот появился и «зажил», автора и исполнителя еще не достаточно. Для анекдота необходима обратная связь, ему нужна аудитория, если так можно выразиться, с соответствующим «пониманием». А вот ее-то как раз и нет. Средний уровень юмора среди тюремного населения, как зэков, так и тюремщиков, ну, очень невысок.

Поэтому тюремных анекдотов очень мало, автору известны всего четыре. Они в той или иной форме обыгрывают одно грустное явление, присущее отечественной тюрьме: наличие и условия существования в ней социальной касты изгоев, окаянных («опущенных», «обиженных», «петухов», «пидарастов» и т.п.). Здесь необходимо отвлечься от «анекдотической» темы и дать пояснения об истории возникновения, социальной значимости и, увы, неизбежности (!) этого уродливого явления.

Начиная с 70-х годов XIX века, в связи с политизацией государства и общества, политизируется и, как следствие, становиться закрытой российская тюрьма. Большевики эту закрытость еще более укрепили. Позже, несмотря на массовые амнистии и реабилитации, «оттепели», перестройки, различные «гуманизации» и развал тоталитаризма тюрьма оставалась и остается наиболее закрытым институтом государства. Хорошо это или плохо вообще – к сути нашего исследования не относится. Но, без сомнения, это очень плохо хотя бы в одном рассуждении. Если, например, в военной науке имеется такая важная дисциплина как «История войн и военного искусства», в криминалистике есть свои богатые и подробно описанные история и казуистика, то в тюремной науке ничего подобного нет. Истории тюремного «искусства» не существует из-за гипертрофированной закрытости тюрьмы и стабильно-депрессивных изменений личности большинства руководителей тюремной системы, с параноидальной фанатичностью эту закрытость защищающих. В результате тюрьма функционирует в режиме «застойного болота» и опыт истории тюремного мира никто не анализирует, не обобщает, с иным опытом не сопоставляет, а, значит, толком не знает и не использует. Не знает никто и природу, и своеобразную изящность тюремного анекдота.

В книгах Варлама Шаламова (он – безусловный лидер в исследовании новейшей тюремной истории, тюремной социологии и психологии), которые описывают его личный опыт с 20-х до 50-х годов прошлого века, такой терминологии как «опущенные» и пр. нет вообще. Вскользь он упоминает о присутствии в окружении какого-либо вора «Зоек», «Манек», «Дашек», но при этом указывает, что эти люди «оказались использованными – стали жертвами сексуального насилия со стороны блатных», но не были наказаны за свои действительные или мнимые грехи. Великолепный наблюдатель и аналитик Шаламов, конечно же, не мог не описать явление «опускания», если оно было распространено. Не сообщает о нем и Солженицын. Впрочем, последний «горел жаждой спасения Родины» и был слишком увлечен подсчетом миллионов загубленных в ГУЛАГе, некогда ему было обращать внимание на существование каких-то там «обиженных».

Исследователь советской тюрьмы 70-80г.г. Г. Ф. Хохряков в книге «Парадоксы тюрьмы» уже описывает и анализирует это явление как состоявшееся и давно существующее. Теоретик Хохряков, как ни удивительно, умело и точно «вскрывает» его, и автору этих строк, чистому практику, остается лишь согласиться с ним и частично использовать его рассуждения.

Неформальные нормы отношений между заключенными предполагают кару нарушителей этих норм и, соответственно, некую высшую меру наказания неформальных преступников. Во времена ГУЛАГа (1930-1961г.г.) такой мерой была смерть, провинившегося просто резали, как говорилось – «сажали на нож». Тюремной же администрации не было никакого дела до самосудной казни. Царившее в государстве жестокость и беззаконие легко проецировались и на отношения людей в тюрьме.

В 60-х годах в ходе реформы тюремной системы власть стала жестоко и неотвратимо расправляться с неформальными палачами – они получали срок 25 лет (смертной казни тогда не было) и обрекали себя на фактически пожизненное заключение.

В такой ситуации тюремное сообщество было вынуждено поменять карательную тактику и придумать какое-то иное, чем смерть или увечье, наказание «правонарушителей». И придумало – «опустить» или «законтачить» провинившегося. «Технологические» детали этого пенитенциарного действия мы описывать не станем, главное – его цель. Необратимость!.. Как у смерти. Только при этом условии наказание было действительно страшным, если уж кто-то становился «петухом», то он им становился навсегда. Обратной дороги нет. Яркой иллюстрацией того, что сексуальное наказание стало преемником самосудной казни, является одно характерное терминологическое проявление: в 60-80г.г. в тюрьме бытовало сленговое выражение «зарезать кожаным ножом». Суть комментировать нет необходимости, но следует признать – сексуальное надругательство все же намного более «гуманное» действие, нежели убийство.

В официальных тюремных документах «опущенных» называют склонными к пассивному гомосексуализму. Это в принципе неверно, люди, которые такие документы «рождают», плохо понимают суть явления. Гомосексуалисты и «обиженные» – это пересекающиеся множества, далеко не все «опущенные» – гомосексуалисты, и не все гомосексуалисты в тюрьме – «петухи», нередко встречаются и так называемые «скрытые». (Вот вам и знаменитая «принципиальность» преступного мира – при выгодных обстоятельствах любые «страшные» грехи прячутся. Двойная мораль не слабее, чем в государственной политике.)

Сложность и многообразие обстоятельств, могущих подтолкнуть иного неосмотрительного заключенного к посадке за «последний стол», громоздкая и витиеватая структура ограничений – запрет на любое общение с «пидаром», кроме гомосексуального, особенно запрет на совместный прием пищи, обмен продуктами и вещами и т.п. – все это приводит к различного рода «непоняткам», которые потом обсуждаются в «кулуарах» и обыгрываются в тюремных байках. Часть этих баек в соответствии с закономерностями фольклорного жанра обобщается, и тогда появляется тюремный анекдот. Итак…

Первый. Предварительные разъяснения:

вокзал – карантинные камеры СИЗО;

хата – тюремная камера;

ходка – судимость;

дючка – туалет, параша.

…Заехал мужик впервые на тюрьму. Посидел день-два «на вокзале» и топает в караване таких же, как сам, в камеру. На свободе он не раз слышал о каких-то «прописках», издевательствах в камере и о том, что надо себя с первых минут «правильно поставить». Идет мужик, настраивается на «смертный бой», накручивает себя…

Заходит в камеру и как заорет: «Встать!». В хате все по первой ходке, тюрьму никто особо не знает – половина встала. «Я сказал – встать, с-суки!» – и вторая половина поднялась. Только один сидит на полу возле дючки. «А тебе что, непонятно?» Тот поднимается: «Извините, но я – петух».

– «С этого дня я здесь – петух!»

Второй. Предварительные разъяснения:

боксики – боксы приемно-сборного отделения СИЗО, где формируются этапы и где зачастую смешиваются заключенные различных видов режимов.

На усиленном режиме отбывают наказание лица, впервые осужденные за совершение тяжких преступлений;

на строгом – рецидивисты, повторники;

на особом – признанные судом особо опасными рецидивистами (обычно имеющие от 4-х ходок).

Тюремная мораль этих людей, конечно же, заметно различается.

…На боксиках какой-то зэк достал из торбы кусок сала, режет его заточкой и ест. Подходит усиленный зэк: «Братан, угости сальцом!» Тот: «Да бери, конечно, но, видишь ли, я – петух». Усиленный зэк отбегает от него, как от чумного…

Подходит строгий зэчара: «Подрежь сальца, бродяга!» Тот: «Да я петух». Строгач берет у него заточку: «А я с другой стороны отрежу»…

Подходит особый: «Угости сальцом» – «Я петух». Особист берет заточку и отрезает половину куска: «Ну, это еще надо доказать».

Третий. Предварительные разъяснения:

заочница – женщина, с которой зэк знакомится по переписке;

откинуться – освободиться из мест лишения свободы;

чифирить – пить крепкий чай, заваренный особым способом.

…Отсидел рецидивист лет двадцать, познакомился с заочницей, откинулся и приехал к ней жить. Живут месяц, другой… Баба на него нарадоваться не может: работает на тракторе, бабки домой приносит, не бухает, только чифирит, по дому все делает. Одна беда – не занимается с ней сексом.

Она ему говорит: «Ваня, а что же ты меня не трахаешь?»

А он ей: «Да ты что?.. Мы ж вместе хаваем!..»

Четвертый. Предварительное разъяснение:

столыпин – спецвагон, вагон-зак, вагон для этапирования заключенных.

…В столыпине мужик достает из торбы еду и обращается к блатному, лежащему в углу купе: «Угощайся»

– «Ну, отчего ж не угоститься»… Покушали…

Мужик ворику: «Почифирим? У меня чаек хороший»

– «Ну, чифирнем»… Чифирнули…

Мужик: «Покурим? У меня «Мальборо»… Покурили…

Блатной говорит: «Как же мне тебя отблагодарить, мужик?.. Подарить тебе туфли?.. – ты их сносишь и меня забудешь… Подарить костюм?.. – затаскаешь и тоже забудешь… Давай-ка я лучше тебя вые.. ! А если забудешь – тебе всегда напомнят!»

А теперь резюме… Тот, у кого в заднице играет блатная романтика и крепнет вера в ум, честь и справедливость преступного мира, пусть почаще рассказывает эти анекдоты другим и себе. А последний – три раза на дню: утром, днем и вечером, как молитву… До той поры, пока романтика и вера через задний проход окончательно не выветрятся.

Владимир Ажиппо, специально для «УК»