“Нас заставляли умирать ежедневно с 8 утра до 12 дня”. История побега из СССР от пыток психиатров
“Не любить социализм могут только сумасшедшие”, – заявил когда-то Никита Хрущев. Два советских гражданина, которым не удалось полюбить СССР – Юрий Ветохин и Александр Шатравка, – попытались сбежать из страны. За это их отправили на принудительное лечение в Днепропетровскую психиатрическую больницу особого типа. Шатравка провел в заключении пять лет, Ветохин – девять.
Тем не менее оба они сумели выйти на свободу и покинуть страну – реализовав таким образом свою мечту. Историю побега рассказало издание Сибирь.Реалии.
“Мы тебя научим родину любить”
Июль 1974 года. Четверо друзей решают бежать из СССР. Среди них братья Александр и Михаил Шатравки. Самый старший из всех, Анатолий, пять лет назад служил в Карелии, на границе с Финляндией. Он убедил остальных, что перейти ее не составит особого труда. А все, что грозит в случае провала, – это максимум три года лагерей.
“Мы даже не хотели бороться с советской властью. Просто хотели с миром, спокойно покинуть эту страну. Уйти, как кот от плохого хозяина. Но нам не давали такой возможности. Советский Союз был, по сути, одной трудовой зоной с огромной территорией и более мягким режимом, чем в колонии. Но из колонии хотя бы можно было выйти, когда у тебя закончится срок. А заключение в СССР было бессрочным. Тебя не выпускали. Говорили: мы тебя научим родину любить. Не захочешь – заставим. И ломали: лагерями, психотюрьмами… Не откажешься от этой дури своей – здесь и сгниешь, – вспоминает Александр Шатравка. – Сейчас хотя бы все недовольные могут уехать из России. А нам не оставляли даже такого выхода”.
Беглецам повезло: по счастливому стечению обстоятельств им удалось перейти границу незамеченными. Они знали: у Финляндии подписан договор с СССР о выдаче перебежчиков. Поэтому намеревались пешком, по лесам пройти почти три сотни километров до Швеции. Но на первом же привале их схватили. После нескольких дней в финской тюрьме их передали советским властям. Спустя 30 с лишним лет Шатравка вернулся в те места с журналистами, которые нашли пограничника, задержавшего их группу в 1974 году. Тот случай широко освещался в финской прессе.
Отбывать срок в психбольнице оказалось намного страшнее, чем в тюрьме, и куда дольше. Когда можно будет ее покинуть, решал не суд, а врачебная комиссия. Александр Шатравка в итоге смог выйти на свободу лишь через пять лет. И самыми тяжелыми оказались первые два года заключения, которые он провел на принудительном лечении в Днепропетровской психиатрической больнице специального типа.
“Кто там только не сидел… Среди “политических” были бандеровцы, полицаи, разведчики, переходчики, антисоветчики разного толка… Даже коммунист один был, – смеется Александр Шатравка. – Они с друзьями, видите ли, задумали создать независимую компартию. А для властей ревизионисты в партии – это было самое страшное. И этот коммунист для них был враг номер один, хуже бандеровцев и полицаев. Ох уж его и лечили… Лекарства жменями давали, от которых все тело крутит и боль адская… Страшные были пытки. А особой жестокостью отличались два врача – Бочковская и Любарская. Я еще до заключения слышал про них по “Голосу Америки”. Очень боялся попасть именно к ним – и попал. Эти женщины ненавидели “политических” и зверски их мучили”.
Александру Шатравке повезло: ему назначили всего по две таблетки тизерцина в день – намного меньше, чем большинству. Многих заставляли принимать по 20 препаратов и больше, число таблеток могло доходить до 120. Несмотря на сильную слабость после лекарств, Шатравка чувствовал себя относительно неплохо.
“Я для себя решил: раз уж судьба забросила меня в такое место, нужно это использовать. Раньше о таких людях, как Леонид Плющ, например, я слышал только по радио. А теперь я гуляю с Плющем в одном дворе – и могу общаться. Я поставил себе цель: не просто быть жертвой, мучеником, а собирать информацию. Меня интересовали эти люди, их судьбы. Я общался со всеми, с кем удавалось поговорить, и запоминал их истории. Писать нам было запрещено, даже ручек у нас не было. Но я все запоминал. И как только оказался в вольной больнице, сразу стал писать черновики и отдавать их маме. А когда освободился, начал работать над своей будущей книгой “Побег из рая”. Так мне удалось сохранить в памяти эти воспоминания”.
Александр Шатравка использовал любую возможность проскользнуть мимо санитаров в гигантский больничный двор, где можно было поговорить с заключенными из других отделений.
“Больше всего меня интересовали люди, которые пытались сбежать из СССР. Как воров тянет к ворам, так меня тянуло к ним. Я ведь не собирался оставаться в Советском Союзе. Как только освобожусь, хотел попытаться сбежать. Поэтому я чувствовал себя как разведчик в тылу врага, как Штирлиц: собирал информацию по крупицам, надеялся чему-то научиться”.
Так Александр Шатравка познакомился с Юрием Ветохиным, приговоренным к принудительному лечению за попытку побега в Турцию.
“Я предпринял попытку побега в Турцию”
Ветохин попал в Днепропетровскую больницу после второй попытки сбежать из СССР. Первый раз он попробовал добраться до Турции в 1963 году. Уволился с престижных должностей главного инженера вычислительного центра Ленинградского инженерно-экономического института и преподавателя кафедры экономической кибернетики и купил билет до Батуми. В ночь на 14 августа попытался проплыть 15 км до турецкого берега, но не сумел справиться с сильным прибрежным течением. И после 20 часов безуспешной борьбы с волнами был вынужден выйти на берег – как оказалось, почти в 60 км от Батуми, в Поти.
Пограничники задержали подозрительного пловца и передали его КГБ, однако после нескольких недель следствия не сумели ни получить признания, ни найти доказательств попытки побега. Пришлось отпустить подозреваемого.
Ветохин сразу же начал готовиться к новому побегу. Его родители умерли от голода в осажденном Ленинграде. С женой он развелся, когда служил штурманом на Тихоокеанском флоте. Ее не устраивало, что муж получает слишком маленькую зарплату, она требовала, чтобы он перестал вести себя “как порядочный” и “научился жить”. А в ответ на оправдания Ветохина, что он не собирается воровать или мошенничать, как другие, написала на мужа заявление в партком, обвинив в “злобной клевете на советскую власть”. К счастью, это произошло во времена хрущевской оттепели и не имело далекоидущих последствий.
“В конце концов донос жены был признан не соответствующим действительности, но возня около него продолжалась почти год и сколько она отобрала у меня сил и здоровья – один Бог знает”, – напишет Ветохин в книге воспоминаний “Склонен к побегу”, которую издаст в США в 1983 году. А причины своего решения бежать из СССР обобщит так: “Мне было уже 35 лет, но я не имел ни семьи, ни дома, ни даже счастливых воспоминаний о них. Как это получилось? Почему? Проблема была субъективной. Я просто физически не мог принять лживую, людоедскую коммунистическую философию и коммунистическую систему, которая правила в моей стране, и в ответ система не принимала меня. В одиночестве есть одна положительная сторона: когда человек одинок, он волей-неволей начинает много думать о жизни. Порой эти размышления могут оказаться полезными. Мои размышления еще три года назад привели меня к решению бежать на Запад, чтобы там бороться против коммунизма открыто”.
Ветохин долго искал надежный способ бежать, сконструировал и построил плот, на котором можно было бы переплыть Черное море. А в 1966 году вдруг увидел в газете объявление о круизе “Путешествие из зимы в лето”. Туристы на теплоходе “Русь” отправлялись из Владивостока до экватора и обратно. Ни в один порт судно не заходило, однако маршрут пролегал неподалеку от Японии и Филиппин.
Ветохин сразу понял: это уникальный шанс, упускать его нельзя. Собрав все сбережения и продав вещи, он купил путевку и отправился в круиз. Приготовился прыгнуть с палубы за борт, когда судно проходило мимо Филиппин, но в последний момент не смог сделать решающий шаг.
“В голове проносились ужасные картины из недавно просмотренного фильма об акулах, в темной воде чудились морские змеи. Я нетвердо подошел к поручням и хотел занести правую ногу за поручни, но тут все мое тело охватила дрожь. “Юра! – мысленно обратился я сам к себе. – Возьми себя в руки! Ты должен прыгнуть за борт, ибо это – единственная реальная возможность побега! Ты будешь потом всю жизнь жалеть об этом шансе, если сейчас не прыгнешь!” Но очень скоро я понял, что на этот раз никакие уговоры, никакие доводы мне уже не помогут. Ненавидя самого себя, я снова лег на раскладушку и долго следил за тем, как удалялись и исчезали вдали якорные огни судов, стоящих на манильском рейде. Несколько месяцев прошли под впечатлением моей очередной неудачи”.
11 июля 1967 года Ветохин предпринял вторую попытку сбежать. Он пустился вплавь из Коктебеля по Черному морю в сторону Турции, сумел обойти пограничные катера и к утру оказался за десятки километров от берега.
“Чем бы ни кончилось мое плавание, я знал: это были великие минуты в моей жизни. Позади многие годы подготовки: физической, моральной, материальной… – и вот теперь я сдавал экзамен. На этом экзамене была не пятибалльная система, а только двухбалльная: “сдал” или “не сдал”.
На рассвете Ветохин надул лодку, которую буксировал за собой, чтобы отдохнуть. Проходивший мимо военный корабль заметил беглеца, и ему пришлось подняться на борт. На этот раз отрицать свои намерения было бесполезно. Ветохин написал заявление с признанием в Крымское УКГБ: “Сегодня, 12 июля 1967 года, я предпринял попытку побега в Турцию. Причиной этого является преследование церкви в СССР. Настоящим заявляю, что я никогда не боролся против правительства СССР, а мое желание эмигрировать согласуется с правом любого человека, записанном в Декларации Прав Человека, под которым имеется подпись и представителя правительства СССР. Прошу компетентные органы после окончания следствия, когда будет доказано, что я не являюсь ничьим шпионом, разрешить мне эмигрировать из СССР хотя бы голым!”
“У меня было такое чувство, будто меня изнасиловали”
Девять лет заключения начались для Ветохина в подвальной камере Крымского управления УКГБ. “Меня охватило ужасное, безысходное чувство. Наверное, то же самое почувствовала бы птица, если на лету ее схватили и заковали. Она мысленно все еще летит. Она не может и не умеет понять, что все кончено. Однако это так. Никогда больше эта птица не полетит, не сможет даже крылом пошевелить”.
“Из коммунистического рая в капиталистический ад бегут одни только сумасшедшие!” На допросах Ветохин продолжал отстаивать свои взгляды. Ему пригрозили переквалифицировать статью обвинения на 56-ю – “Измена родине”, которая предусматривала 20 лет заключения и даже расстрел. Однако угрозы действия не возымели, и тогда его направили на медико-психиатрическую экспертизу. “Повод для подозрения меня в сумасшествии содержался в партийной директиве, которую Лысов (следователь по делу Ветохина) сформулировал мне так: “Из коммунистического рая в капиталистический ад бегут одни только сумасшедшие!”
Ветохину намекали: достаточно публично покаяться, раскритиковать свои антисоветские взгляды – и вот она, свобода. Но он устоял и перед этим искушением. В конце марта 1968 года Крымский областной суд признал его виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями 17 и 56 УК УССР, однако освободил от наказания, поскольку “психиатрическая экспертиза в Институте имени Сербского установила, что Ветохин страдает психическим заболеванием: параноидальным развитием личности, возможно, с поражением мозга, является невменяемым и нуждается в принудительном спецлечении”.
Так Ветохин оказался в Днепропетровской больнице, попав к самому жестокому из начальников отделений – уже упоминавшейся Нине Бочковской. Она пообещала “больному”, что вылечит его от “антисоветчины”, и назначила курс лечения.
“Когда я встал, у меня было такое чувство, будто меня изнасиловали. Появились слабость и сонливость. Едва я дошел до своей койки в камере, как потерял сознание. Очнулся и сразу почувствовал, что я нездоров. Во всем теле была необыкновенная слабость, и меня подташнивало. Сквозь тонкую оболочку своего аминазинового сна (я уже знал, что мне был введен нейролептик, называемый аминазином) я все слышал, но мне не хотелось даже пошевелиться, даже поменять положение затекшей руки”.
Когда Ветохин пожаловался Бочковской, что от уколов аминазина ему становится плохо, она тут же отреагировала: распорядилась удвоить ему дозу.
“Имела она понятие о том, как действует на человека такая лошадиная доза, или не имела – трудно сказать. Если имела, тогда она совершала умышленное убийство! Самочувствие мое день ото дня все больше ухудшалось. Я спал круглые сутки. Едва только я вставал с койки, у меня начинала кружиться голова, подступала тошнота и нередко начинался обморок. Никто другой из больных не получал 12 кубиков в одном уколе. Остальным Бочковская назначала не больше 2 или 3 кубиков. Отрицательное влияние на здоровье оказывало также то, что у меня через день брали по полному шприцу крови. А питание было некалорийное и недостаточное. В институте Сербского Белов говорил мне, что он специально изучал нормы питания в советских политических тюрьмах и в гитлеровском Освенциме и что разница оказалась небольшая”.
Ни брезгливость, ни разборчивость в еде политзаключенные себе позволить не могли.
“Вся поверхность баланды была сплошным слоем покрыта сварившимися червями, – описывает Ветохин очередную порцию еды. – На днях Цуканов, бывший рабочий-шахтер, попавший в тюрьму за попытку борьбы с коммунизмом методами саботажа, собрал всех червей из девяти наших мисок в одну миску. Получилась полная миска червей. Я знал, что червей есть можно. Черви – не то что тухлая селедка, от которой случалась язва желудка. Я съел суп вместе с червями и пайку хлеба”.
Истощенные от постоянного голода люди теряли силы к сопротивлению. “С каждым днем мне становилось все хуже. Мой организм был отравлен аминазином. Кроме обмороков и головокружений начались боли в сердце. Я чувствовал, что умираю, но мне было все равно. Я уже ни о чем не думал, не мечтал, не жалел. Мне хотелось только одного: чтобы меня никто не трогал. Если бы было можно не подниматься по всякой команде и санитары не принуждали бы к этому пинками и ударами, я бы не ходил ни в туалет, ни на обед, ни на ужин…”
После уколов аминазина Ветохина перевели на таблетки. Попытаться спрятать их во рту, чтобы потом выплюнуть, было большим риском. Медсестра, открыто признававшая, что многие ее пациенты ничем не больны, тщательно следила, чтобы они проглатывали препараты.
“Вооружившись шпателем, она поднимала язык больного и тщательно проверяла, не спрятал ли он лекарство под языком или за десной. Санитар сбоку светил переносной лампой. Беда тому, у кого она находила непроглоченную таблетку, особенно если виновник – политический. Пощады никогда не бывало. Она докладывала врачу, а врач переводил больного с таблеток на уколы и нередко добавлял еще “курс серы” или “курс аминазина”.
“Нас заставляли умирать ежедневно с 8 утра до 12 дня”
От Ветохина требовали признать, что он психически больной человек, раскаяться в содеянном.
“Я не оправдываю врачей, но что им было делать? Врач – он же казенный человек. Ему нужно, чтобы на следующей комиссии ты признал, что был болен, – объясняет Александр Шатравка. – Если уж ты попал в психиатрическую больницу, значит, скажи врачу то, что он хочет услышать. Подыграй ему: мол, дурак был, зашла дурная мысль в башку. Иначе что, врач доложит профессору: что в Сербского ошиблись и отправили в больницу здорового человека? Ему нужно отчитываться об успехах лечения. А если пациент считает себя здоровым – значит, не осознает свою болезнь. Ветохин годами отказывался признать себя больным, поэтому его так и мучили”.
“Лечение” ядовитыми препаратами результата не давало: Ветохин стоял на своем. Тогда Бочковская назначила ему курс инсулиновых инъекций.
“Введенный в организм голодного человека (утром нам умышленно не давали есть) инсулин уничтожает запасы сахара, накопленные в организме, и мозг остается без питания. Человек теряет сознание и медленно умирает. Нас заставляли умирать ежедневно с 8 утра до 12 дня. Какие необратимые органические изменения происходили в организме во время этого медленного умирания, какие части и какие функции мозга безвозвратно гибли – никто не знает и никто из врачей этим не интересовался. Еще никто не рассказал, что чувствует человек под инсулиновым шоком и почему он кричит”.
Пережить нескольких десятков таких шоков удавалось далеко не всем. Ветохин выстоял. И тогда Бочковская пообещала, что начнет лечить его “по-настоящему” – курсом “серы”. Первый же укол сульфазина снова уложил Ветохина в постель.
“К вечеру я почувствовал, что у меня поднялась температура. Все тело горело, и ощущалась сильная слабость. Я лежал неподвижно, прислушивался к нарастающей боли, которая теперь распространилась по всему телу, и представлял себе, как яд серы всасывается в кровь и как потом кровь разносит этот яд по всем органам: и к печени, и к почкам, и к желудку, и особенно – к сердцу. … Перед ужином санитар замерил у всех “серников” температуру. У меня оказалось 39,7°”.
Каждый раз дозу препарата увеличивали. “Я все ждал, когда же кончится курс. Молодецкий и Канавин из третьей камеры давно уже отдыхали от серы. Отмучился и политический Григорьев, из другой камеры, который умер на 18-м уколе. Только нам с Никитиным сделали уже по 19 уколов, и это был еще не конец. Оставался еще один укол. Я знал, что 20 уколов – это предел. Перед уколами опять состоялся врачебный обход. Обход возглавляла Бочковская. “А вы, Ветохин, все еще злитесь? Все еще утверждаете, что ничем не больны и вас напрасно поместили в нашу больницу? Или же сера помогла вам осознать свою болезнь?” – ехидно спросила заведующая, подойдя к моей койке. “Я по-прежнему не считаю себя больным”, – ответил я. “Вот как!” – с неудовольствием заметила Бочковская и пошла дальше. Дозу каждого укола серы назначала она. Каково же было мое удивление, когда, лежа через некоторое время на топчане в манипуляционной, я увидел, как вместо 2 кубиков Стеценко налила для меня почти полный шприц серы, то есть около 8 кубиков. И этого еще мало: сера оказалась с каким-то наполнителем. Этот наполнитель вызвал у меня нестерпимую боль и непроизвольные рыдания”.
Ветохин перенес и эту пытку.
“Юрий Александрович больным себя не признает, лечиться не хочет, говорит, что находится он не в больнице, а в концлагере и мы якобы пытаем его. Однако уже прошел курс аминазина, трифтазина, инсулина, серы и мажептила”, – с какой-то непонятной мне улыбкой проговорила Бочковская”.
Затем “лечащий” врач назначила “больному” курс тизерцина. В кошмарном тизерциновом сне Ветохин провел год. Но признания, которого от него ждали, так и не сделал.
“Да, жаль мне вас, Юрий Александрович! – вдруг заявила Бочковская. – Не поддаетесь вы лечению! Вы уже много приняли лекарств. Больше, чем другие больные. А сдвигов в лечении не намечается! Вы говорите и думаете по-старому. А нам надо не только чтобы вы начали говорить другое, а чтобы уверовали в другое. Нам надо, чтобы вы полюбили то, что раньше ненавидели, и возненавидели то, что раньше любили. Надо, чтобы у вас изменилась личность. Пока личность ваша не изменится – мы не выпишем вас из спецбольницы”.
“Внешне они и не похожи на палачей”
Когда в Днепропетровскую больницу попали братья Шатравки, Ветохин был в заключении уже восемь лет. Он давно потерял надежду обрести свободу.
“В нашем концлагере по-прежнему через каждые шесть месяцев заседали комиссии, но нас с Муравьевым они не выписывали. После одной из таких комиссий медсестра Наталья Сергеевна под большим секретом показала мне мою историю болезни. Там красными чернилами было вписано: “Личность не изменилась. Продолжать лечение”, и стояли подписи председателя и членов комиссии”.
Надежду потеряли многие узники, и Днепропетровскую больницу захлестнула волна самоубийств. “Почти каждый день неведомыми путями в наши камеры проникали слухи о том, что на таком-то этаже покончил самоубийством еще один заключенный. Как правило, на прогулке слухи подтверждались. Мы видели проезжавший пикапчик с откинутой задней дверцей и голые ноги трупа, торчащие из машины. “Вот и “выписали” еще одного…” – замечал кто-нибудь. Другие молча смотрели вслед. К смерти относились спокойно. Немало было таких, кто завидовал покойнику: для него пытки и издевательства кончились”.
Если удавалось покончить с собой, это считалось удачей. Но даже в этом везло далеко не всем. “Как только больные отправились на прогулку, дежурный санитар стал проверять под койками. Под одной из них он нашел больного с петлей на шее, но еще живого. Сбежавшиеся на его зов санитары выволокли самоубийцу из-под койки, дали ему отдышаться, а потом били привязанного до тех пор, пока он не скончался от побоев”.
Лишь одна из медсестер по-прежнему жалела Ветохина: она тихо шептала “Простите!”, ставя очередной укол. Ему назначили еще более сильный препарат.
“Галоперидол приковал меня к койке. Я чувствовал сильную слабость и апатию. Галоперидол отнял у меня желание жить, желание бороться и даже – желание думать. Галоперидол поражал сердце систематически, и с каждым днем недостаточность кровообращения становилась все заметнее. У меня появились судороги. Дней через семь после начала пыток галоперидолом началась задержка мочеиспускания. Появилась скованность во всем теле. Наконец, я превратился в лежачего больного. Круглые сутки я лежал в койке, слегка прикрытый тонкой оболочкой галоперидолового сна”.
Рядом с Ветохином курс “лечения” галоперидолом проходил недавно попавший в Днепропетровск больной Савченко, действительно страдавший психическим расстройством. Через полтора месяца после начала “лечения” у него появились те же симптомы. Еще через неделю он умер.
“Как же так? – думал я. – Только что при мне убили человека. Пусть этот человек сумасшедший, пусть он совершил преступление. Но ведь его убили не по суду. Его просто линчевали. И кто линчевал? Женщины в белых халатах. Официально они называются врачами и медсестрами. И когда их называют палачами, они оскорблены. Внешне они и не похожи на палачей. Они любят цветы! В ординаторской на столе у Бочковской в любое время года стоят живые цветы. И у них у всех чистые, даже иногда надушенные руки. Ни у кого из них не найдешь рук, измазанных в крови, как принято думать о палачах. Кто же они все такие? Обыкновенные люди или наоборот – нелюди? А если нелюди, то как они воспитывались и откуда они взялись? Как коммунисты умеют находить таких людей, которые пытки и убийства превращают в свою рутинную работу?”
Ветохин осознал: еще несколько дней, максимум недель, и он неизбежно умрет.
“Равнодушие, предвестник близкого конца, как и тогда, в 1942 году, в блокадном Ленинграде, захватывало все мое существо. Несмотря на умственное оцепенение, я старался решить вопрос: “Что лучше: умереть, как гордый человек, ни в чем не уступивший своим палачам, или сделать им временную, тактическую уступку, которую потом отквитать сторицей?” Тактика временных уступок противна моему характеру, всему моему существу, но другого выхода я не видел. Тем более что в случае моей смерти умерло бы и то, что скопилось в моей голове за многие годы. Оно должно быть доведено до сведения других людей. Затем так же спокойно и рационально я подумал: “Что произойдет, если я выполню требование палачей и признаю себя сумасшедшим? Разве от этого я фактически стану сумасшедшим? Нет! Разве этим я нанесу вред хоть одному человеку? Нет! Я только унижу себя. Но это – временно. Я смою с себя это пятно, как только выйду на свободу. Но то пятно, которое я брошу на коммунистических палачей, им будет никогда не смыть!”
Медики наконец-то получили от Ветохина признание, которого они добивались годами пыток.
“Я написал, что признаю себя психически больным и признаю, что на почве болезни пытался в 1967 году бежать из Советского Союза в Турцию. Одновременно я одной фразой выразил осуждение своему преступлению и обещал больше не делать попыток побега. Все это я написал страшными каракулями, так как пальцы мои едва держали ручку. Отдав заявление сестре для передачи врачам, я подумал: “Сейчас я предал себя. Теперь один только Бог знает мои истинные намерения, и только Он может помочь мне”.
Уже вечером того же дня Ветохину отменили очередной укол. Через 10 дней он смог встать с койки. Организм начал понемногу восстанавливаться после яда.
“Я победил страх”
На очередной комиссии 23 сентября 1975 года Ветохина выписали из Днепропетровской больницы и перевели в обычную, вольную.
“Они уже думали, что сломили меня, что им удалось меня “перевоспитать”. Теперь они были уверены, что я напуган на всю жизнь и всегда буду видеть “новое платье на коммунистическом короле”, даже когда этот король совершенно голый. Но они просчитались… Уходя, я думал: “Ничего! Смеется тот – кто смеется последним!” – пообещал себе Ветохин, покидая Днепропетровск.
Выйдя на свободу после девяти лет заключения, он сразу же начал готовиться к побегу. Прежде всего нужно было восстановить подорванное здоровье. Ветохин часами плавал в бассейне, чтобы вернуть себе форму. На квалифицированную работу его больше не принимали, пришлось устроиться грузчиком.
Через какое-то время Ветохин вновь вернулся к идее спрыгнуть с борта теплохода во время круиза “Из зимы в лето”. Деньги на дорогую путевку он заработал, собирая и продавая грибы и ягоды. Чтобы попасть в “закрытый” Владивосток, откуда отправлялся теплоход “Ильич”, нужно было получить в МВД пропуск в пограничную зону. Каким-то чудом бывшему политзаключенному этот пропуск выдали.
“Это был переломный момент. Ветохину повезло: его как-то просмотрело КГБ. Он пришел за пропуском, и ему раз – и поставили штамп. Как это получилось, не знаю. Наверное, обычная халатность, – предполагает Александр Шатравка. – Я и сам, когда вышел из больницы, на собственном опыте убедился, что КГБ работало далеко не так четко, как было принято думать. Находясь под надзором на Украине, я успел и жениться, и московскую прописку получить. А украинское КГБ все еще продолжало искать меня там. Поэтому я не удивлен, что такое могло случиться”.
29 ноября 1978 года Ветохин поднялся на борт “Ильича”. Ему повезло: иллюминатор в каюте оказался достаточно широким, чтобы через него можно было протиснуть плечи. И 9 декабря, когда советское судно проходило возле островов Индонезии, беглец спрыгнул за борт, сумел доплыть до ближайшего острова и выбраться на скалистый мыс.
“От острой боли в глазах, от чрезмерной усталости я громко стонал и полз на четвереньках по острым береговым камням. Но тем не менее я действительно был победителем. За 18 или 20 часов я проплыл среди течений, акул и медуз 40-45 километров. Некоторые скажут: “Он победил течение, акул и физалий”. Это будет слишком. Победить можно того, кто воевал с тобой. Но ни акулы, ни физалии и не пытались бороться со мной. Зачем же клеветать на них, присваивать себе неодержанную победу? Я скажу так: я победил морское пространство и течение, я победил страх. И я победил чекистов, которые все сделали для того, чтобы я не мог бежать. Но я бежал”.
Как потом узнал Ветохин, мыс на острове Бацан, к которому он приплыл, назывался Акульим, потому что возле него всегда было самое больше скопление хищников.
В Индонезии, пока власти проверяли рассказ Ветохина, ему снова пришлось провести несколько недель в тюрьмах. Убедившись, что беглец не врет, ему предложили записать интервью и рассказать о случившемся.
Александр Шатравка оказался на свободе через 3,5 года после Юрия Ветохина – весной 1979-го. (Его младшего брата Михаила выпустили из психиатрического стационара раньше на полгода, но дома у него началось психическое расстройство, которое приобрело хроническую форму. Через 10 лет Михаил погиб.)
“Лето я провел на заготовках смолы, не переставая думать о том, как мне выбраться из СССР, – рассказывает Александр Шатравка. – Я познакомился с московскими диссидентами и в предновогоднюю ночь скрывался на даче у друзей в поселке Расторгуево – оставаться на Украине было опасно. И представьте, какова же была моя радость, когда я вдруг услышал по радио знакомое имя – Юрий Александрович Ветохин. Он рассказывал, как ему удалось сбежать. Услышать его голос из свободной страны – это стало для меня самым лучшим подарком на Новый год”.
В январе 1980 года Ветохин получил разрешение на переезд в США. Поднявшись на борт самолета, он думал: “Через несколько часов я выйду из самолета в Афинах, и для меня тоже начнется новая жизнь. Но как долог был путь из старой жизни в жизнь новую! Потребовалось целых двадцать лет, чтобы пройти его! Подумать только: двадцать лет все мои помыслы, все стремления, все действия были направлены для достижения этой цели”.
Обещание, данное себе при выходе из Днепропетровской больницы, Ветохин сдержал. В книге “Склонен к побегу” он рассказал обо всем, что ему довелось пережить.
“15 лет войны закончились победой”
Александру Шатравке удалось покинуть СССР лишь в 1986 году. В 1982 году его еще раз арестовали за сбор подписей под документом московской группы пацифистов “Доверие”, к которой он примкнул, и осудили на три года лагерей. Задержали его на севере Тюменской области, где он собирал сосновую смолу. Там же, в Сибири, судили. А за полгода до освобождения подкинули пакет с марихуаной, добавили еще 2,5 года и перевели в зону строгого режима в Гурьев, в Казахстан. Лишь под давлением западных активистов политзаключенного согласились освободить и дали разрешение на выезд в США. Спустя несколько лет он забрал и родителей.
“15 лет войны закончились победой, – улыбается Александр Шатравка. – Когда я приехал в США, Юрий Александрович сразу со мной связался, прислал немного денег на первое время, поддержал. Мы часто созванивались, разговаривали. Но снова увидеться нам удалось лишь через много лет. Ведь мы живем по диагонали. Я – на самой северной точке Восточного побережья, в штате Мэн. А он – в Сан-Диего, в Калифорнии, это самый юго-запад. Мы смогли встретиться, когда в 2012 году поехали с женой путешествовать на машине. С тех пор я был у него еще дважды. Последний раз – пять месяцев назад”.
Годы заключения в психбольнице не смогли сломить дух Ветохина.
“19 марта Юрию Александровичу исполнилось 93 года. Голова у него совершенно трезвая, он помнит все до мелочей. А вот с физическим здоровьем в последнее время беда. Еще пять лет назад Ветохин каждое лето уезжал в Бразилию и целыми днями плавал вокруг островов неподалеку от Рио-де-Жанейро. Представляете: человеку 88 лет, а он плавает весь день, без устали. В Днепропетровской больнице Ветохину приходилось принимать целые жмени лекарств. Казалось бы, все должно быть испорчено – и желудок, и остальные органы. А он видите как… Не смогли его отравить никакими ядами, – восхищается Александр Шатравка. – Ветохин обожает рыбалку, это его страсть. Два-три года назад еще ездил на машине. Он много путешествовал, и сейчас его больше всего угнетает, что приходится сидеть дома. Он никуда не выходит, может лишь немного пройтись по коридору”.
Пытки ядовитыми препаратами все же сказались на здоровье.
“Юрий Александрович почти потерял зрение. Один глаз вообще не видит, второй лишь немного различает свет и движение. И это не единственная проблема. Четыре года назад он перенес операцию на открытом сердце. Еще через два года ему пришлось оперировать почки, и врач оставила в них какой-то предмет. Ветохин мучился, жаловался, что в почках что-то есть, но ему никто не верил. Говорили: мол, ты старый, вот у тебя все и болит. Признаться, я и сам ему не поверил. Думал: быть такого не может, чтобы что-то забыли. Выдумывает он что-то, как все старые люди. Но представляете – Ветохин оказался прав. Через год обнаружили, что у него действительно оставили предмет в почках. Убрали – и все стало нормально. Оказывается, и в Америке такое возможно”.
– Когда вы уезжали, у вас не было ощущения, что СССР скоро перестанет существовать? Ждать оставалось совсем недолго.
– Было непонятно, когда это произойдет, – объясняет Александр Шатравка. – Никто не мог предположить, что в 1986 году, когда мне удалось покинуть СССР, до его краха оставался год-два, а не десятилетия. Но я не жалею о том, как все случилось. И ни капли не жалею о том, что познал Советский Союз с другой его стороны. Благодаря нашей авантюре с побегом я и с диссидентами познакомился, и с милицией, и с КГБ. Узнал, как все это работает. Иначе это была бы скучная жизнь. А разочарования в Америке не было ни одного раза. Наоборот. Когда я сюда приехал, мне так все здесь нравилось, что я и носа никуда не высовывал. Колесил по Штатам. Лишь в 2005 году согласился на предложение журналиста Дэвида Саттера снова побывать на Украине, в Финляндии, Карелии. Проехать по местам боевой славы, так сказать. И знаете что? Увидев, какой стала Карелия, я впервые невольно пожалел о Советском Союзе. Теперь там все как после бомбежки. Грязь, разруха, нищета крайняя… Уровень жизни очень упал по сравнению с СССР. И очень жалко людей. Вокруг красивая природа – а они вынуждены жить такой жизнью.
Однако больше ни одной причины для ностальгии по СССР Александр Шатравка не видит.
“Сейчас многие в соцсетях, блогах пишут, каким хорошим был Советский Союз. Но в нем было уютно только людям с определенным мировоззрением. Таким, как у тех, кто у нас в Америке живет на пособия. Есть крыша над головой, есть деньги на пиво и сигареты – и больше ничего не нужно. Минимальный прожиточный уровень устраивает, ни о чем больше человек не мечтает. От нашего поселка до Канады меньше мили, а многие из моих соседей ни разу в жизни там не были. Вот так и в СССР: хорошо было только тем, кто хотел просто есть, пить и ходить на формальную работу. А если ты мечтал о большем, другого выхода не было – только бежать”.
В США Александр занялся бизнесом.
“С Иринкой, моей нынешней супругой, у нас была своя небольшая транспортная компания, наши девять траков перевозили грузы по дорогам Америки, – пишет он в своей книге. – Из Нью-Йорка мы переехали в лесной штат Мэйн и теперь зарабатываем себе на жизнь, гоняя свой собственный тяжелый грузовик, и много путешествуем по миру. Мне никто не указывает в этой стране, как жить и что делать. Я делаю то, что мне нравится, и так, как считаю правильным. Мое счастье в Америке зависит от меня, и я могу назвать себя счастливым человеком потому, что я добился всего, о чем мог только мечтать в той стране”.
Автор: Марина Аронова; Настоящее время
