Монолог бывшего заключённого о жизни в колонии и после неё: «Мы для государства — списанный кусок органики»

482 тысячи — столько человек отбывают срок в местах лишения свободы в России по данным за февраль 2021 года, отмечает TJ. Одним из них был 45-летний Максим. В российских тюрьмах он отсидел трижды: в начале девяностых, затем — в начале нулевых. Его третий срок подошёл к концу летом 2020 года.

Сейчас Максим воспитывает вместе с супругой двоих сыновей, но несмотря на семейное благополучие, тюремное прошлое даёт о себе знать. Мужчина не может устроиться на работу из-за отношения к бывшим заключённым, а государство игнорирует его письма в местные администрации. Большинство тех, кто вышел на свободу вместе с Максимом, снова преступили закон — но 45-летний отец хочет остаться в рамках закона.

В России существуют несколько форматов тюрем — они отличаются условиями содержания и статусом обвиняемого. «Начальным» этапом можно назвать изоляторы временного содержания: как правило, они расположены в отделах внутренних дел, а потенциальный заключённый находится там в течение нескольких суток до выяснения обстоятельств преступления.

Оттуда человека могут отправить в СИЗО. В следственном изоляторе есть те, кто ждёт переправки в другое место заключения, а также те, кто ожидает суда или находится под следствием. Из СИЗО приговорённые попадают, зависимо от тяжести преступления, в одну из четырёх колоний: поселения, общего режима, исправительную строгого режима или колонию особого режима.

Максим побывал в колонии-поселении и колонии общего режима, не считая нескольких тюрем, в которых он находился во время этапирования в назначенные места лишения свободы.

Три срока

Я родился в обычной трудящейся семье: папа работал шофёром, а мама — продавщицей в магазине. В детстве я был дерзким: ничего не боялся, часто влезал в драки, учился средне, но родителей всегда слушался. Мой мир был таким же, как и у большинства мальчишек, чьё детство пришлось на время перестройки и начало девяностых и кто постоянно пропадал во дворе.

Первый срок я получил в 1993 году, в 16 лет. Это была статья о хулиганстве, я тогда подрался с мужчиной около магазина. В тюрьме я провёл полгода и вышел по амнистии.

Следующий был спустя 10 лет, уже из-за проблем с наркотиками: мне дали год колонии общего режима, из которого два месяца я ездил по тюрьмам, а остаток провёл в лагере больничного типа, точнее — туберкулёзном диспансере. Не знаю, болел ли я на самом деле: у меня был плохой рентген и потеря 10 килограмм веса. Уже на свободе я повторно обследовался, и признаков туберкулёза врачи не нашли.

К третьему и самому продолжительному сроку меня приговорили в 2017 году. Как и прошлый, он тоже был по «наркотической» статье: по апелляции его сократили с 4,5 до 3,5 лет. Месяца три я снова ездил по тюрьмам, затем провёл полтора года в колонии общего режима.

Остаток срока я провёл на исправительно-трудовых работах, куда мне удалось попасть благодаря платному адвокату. Фактически я был на воле: требовалось только отмечаться, как при условно-досрочном, и найти работу. Я работал стропальщиком на водоканале: 20% зарплаты вычитали по договору, а по истечении срока меня уволили, потому что не хотели держать в штате бывшего заключённого.

«Меньше болтайте, больше слушайте»

Адаптация к новой реальности в тюрьме идёт постоянно. Каждый день ты узнаёшь что-то новое, возникают разные ситуации. Это место ты воспринимаешь как нечто неизбежное, что-то, через что нужно просто пройти и всё. Осваиваешься там быстро.

Правила в тюрьме простые: никого не обманывать, не выдавать желаемое за действительное. В коллективе все на равных, поэтому вести себя нужно максимально естественно, меньше болтать и больше слушать. Нельзя оскорблять других, унижать, распускать руки — за всё это есть спрос. Все конфликты решаются только на словах, а в крайних случаях решение принимает блаткомитет.

Как такового режима в тюрьме нет — нужно только быть на ногах во время ночной проверки. Другое дело в лагерях: в 6 утра подъём, в 6:30 — проверка. Таких может быть три в день: все должны выйти из барака, выстроиться в шеренгу в локалке (свободная зона около барака — прим. TJ). Приходит опер или отрядник, перечисляет фамилии — те, кого назвали, должны перейти на другую сторону. Затем в дежурной сверяют списки и всех отпускают.

День в основном проходил за работой на «промке» — блатные в этом не участвовали и занимались своими делами, а основной труд на обычных мужиках. Весь рабочий процесс держался как раз на них, и блатные могли голову открутить, если кто-то на мужиков наезжал. Те, кто трудился, могли заработать немного денег или более лояльное отношение со стороны сотрудников — если провинишься, тебе пальчиком погрозят и всё.

Работа была на пользу зэкам, которые хотели выйти по УДО. На усердие обращали внимание комиссии, которые решали этот вопрос. Работа разная: я трудился в швейном цехе, а были ещё мебельный, кузовной (делали кузова для КамАЗов), производство всякого ширпотреба из металла или дерева и другие. Вместе с мужиками работали и обиженные — но им ещё приходилось чистить территорию и свинарник. Были и те, кто ничего не делал — чудаки (которые видят мир по-своему), мнимые инвалиды (чаще всего симулянты) и пенсионеры.

Работать приходилось до вечера, а с 22 часов все свободны — можно телевизор посмотреть или пойти на сходняк, где порядочные мужики и блатные обсуждают насущные проблемы, читают воровские прогоны или с кем-то разбираются. Людям, которые никогда не бывали в тюрьме, здесь нечего бояться — если вы не п**** (гей — прим. TJ), насильник или педофил. Вас встретят, накормят, дадут позвонить, а дальше всё зависит от вас.

Обиженные

Никто в здравом уме не опустит вас без повода. В касту обиженных попадают геи, насильники, педофилы, те, кто сболтнул лишнего про оральный секс с женой. Иногда это может коснуться и тех, кто совершил какой-то беспредел, но такое случается редко. О том, кто по какой статье сидит, чем занимался в прошлом, все узнают через ментов или по своим каналам.

Опущенных зовут «петухами». Они делятся на три типа. Первые — рабочие: они интимно обслуживают зэков за чай или сигареты. Следом идут нерабочие, которые выполняют всю грязную работу — чистят унитазы, стирают бельё, тоже за чай, сигареты или сладкое, высший же класс — «блатные петухи», которые руководят остальными обиженными. Шанс подняться из этих каст и стать «порядочным» почти нулевой, но исключения бывают и только с позволения блаткомитета.

Сейчас другое немного время, и отношение к «петухам» более лояльное: нет цели намеренно «опустить» без согласия или «наказывать членом». Однажды к нам в лагерь заехал «петух», который, как и все, представился «порядочным мужиком». Он жил как все, пока не пришла малява, что на прошлом сроке «петухом» был. В былые времена его бы забили до мяса сразу, а труп на кочегарке сожгли. Но сейчас, когда зэки узнали об обмане, они просто побили и повесили на него грязную работу — невиданная милость по сравнению с тем, что бывало в девяностых или начале нулевых.

К педофилам отношение резко негативное. У большинства заключённых есть семьи и дети, и потому такие преступления резонно вызывают гнев. Когда я только получил один из сроков и меня закрыли в камере в здании суда, со мной были ещё семь человек. Кому-то уже вынесли приговор, кто-то только ждал его. И к нам туда закинули, кажется, турка, на котором были восемь эпизодов насилия над детьми в саунах в нашем городе.

Как только камеру закрыли, мужики набросились на него и стали избивать. Поначалу я не понял, что происходит, но мне вкратце объяснили, в чём дело, и я тоже принялся месить его ногами. Турка спасло только то, что менты услышали шум и вытащили его из камеры — вместе с другим сокамерником, прыгающим у него на голове. Зэка вернули к нам, а мужика куда-то увели. В будущем его отдельно перевозили и содержали, а потом, насколько я знаю, и вовсе депортировали из страны.

О насилии и убийствах

То, что показывают по телевизору, в большинстве своём просто страшилки для обывателей. Они далеки от нашей жизни, и поэтому у них такой большой интерес к тюремной теме. Я не сталкивался с насилием со стороны сотрудников — они такие же люди, как и мы, и если их не провоцировать, то никто не будет бить дубинкой. Тем более сейчас, когда им подняли зарплаты. В лагерях по мере отбывания срока ты даже учишься находить с ними компромиссы — сотрудники просто перестают быть чужими, ведь вы столько лет бок о бок.

Чаще встречается насилие между заключёнными, и порой даже доходит до убийства. Подобное случилось в одном из мест заключения, куда меня этапировали — незадолго до моего приезда. Знаю со слов других: в мусорке нашли двух опущенных. Просто куски мяса человеческого. Их убили за то, что они кинули говно в блатного. Подобных историй я слышал много, но эта — самая достоверная: виновника не нашли, и всё списали на обоюдный конфликт.

«Я встречал людей, которые человечнее большинства вольных»

Когда я заехал первым сроком на малолетку, со мной поднимался на тюрьму человек со второй ходкой. Как сейчас помню его кличку — Карга. Меня пугала неизвестность того места, в которое я еду, но этому человеку удалось меня успокоить, придать моральных сил. Тогда меня удивило такое по-тёплому человеческое отношение со стороны совершенного незнакомца.

Ещё в тюрьмах часто играют в карты — однажды я видел, как заключённый проиграл и оказался должен. Долг всегда нужно отдавать, особенно в тюрьме, где за невозврат ты можешь стать опущенным. Цена вопроса в четырёх блоках сигарет — сумма немаленькая для заключённых. Ему помог другой зэк, которому накануне пришла передачка. Он просто решил помочь тому, кого совсем не знал и кто мог перейти точку невозврата.

Я и сам помогал одному человеку, который шёл этапом вместе со мной. Ему было 53 года, от него отвернулась семья, а сестра выписала из квартиры и фактически сделала бомжом. Я помогал как мог — разговаривал, чтобы ему не было одиноко, делился чем-то из передачек. Я был уже на свободе, когда его срок подошёл к концу, и даже поехал в другой город, чтобы встретить его из тюрьмы — больше это сделать было некому. Мы до сих пор стараемся поддерживать связь и даже пару раз виделись, хотя и живём в разных городах.

О семье и поддержке близких

Родители не отвернулись от меня, когда я получил первый, а затем и другие сроки. Они поддерживали меня морально и финансово. Даже когда на втором сроке меня отправили в колонию в 400 километрах от родного города, передачек и писем всегда было много, приходили они регулярно. В тот момент я чётко осознал, что, кроме родителей, ты, по большому счёту, никому в этом мире не нужен.

Папы не стало в 2010 году, и на последнем сроке огромную помощь мне оказывала мама. Она занималась передачками, клала деньги на мой счёт (у каждого заключённого есть счёт, который могут пополнять близкие и на который начисляется плата за труд в цехах — прим. TJ), организовывала свидания.

С девушкой, которая потом стала моей женой, мы начали встречаться в 2013 году. Я не сразу рассказал ей о своём прошлом. Когда мы стали ближе, я рассказал ей о лагере, но тогда она уже знала меня как человека и не испугалась — просто обняла и сказала, мол, ну и пусть. Мы расписались в 2016 году, в том же году у нас родился ребёнок, а когда ему исполнилось 9 месяцев, я попал на третий срок.

Это было тяжёлое время, ведь я был единственным кормильцем в семье, а жена в декрете. Маленький ребёнок, я в тюрьме — я не знал, как они справятся, был в прострации. Вскоре у нас уже было первое свидание — его организовала мама, а брат привёз всех на машине. Жена вместе с ними сидела напротив меня через два окна, и мы общались где-то полчаса через трубку.

С телефонами по-разному. Формально в тюрьме телефон запрещён, но заключённые доставали по вечерам трубки и звонили, кто кому мог. В лагере со связью проблем не было — только во время проверок из московских органов их приходилось прятать, чтобы не нашли. Почти каждый день мне удавалось звонить супруге, иногда даже по видео.

Я ни к чему жену не обязывал. Когда уезжал, говорил, чтобы не ждала меня. Но то ли из-за ребёнка, то ли по другим каким-то причинам она была мне верной подругой до конца. Настоящие свидания были раз в три месяца: приезжала мама и брат с передачками, а потом мы с женой и ребёнком селились на три дня в общежитие. Там была общая кухня, зона с телевизором, игровая для детей. Время пролетало быстро. Встречи были как глоток свежего воздуха.

«Государству нет дела до тебя»

Тем, у кого ничего и никого нет, адаптироваться к вольной жизни сложно. Государству нет дела до таких людей, и поэтому многие вышедшие вновь получают сроки — им просто негде работать и не на что жить. Мне было немного легче, ведь семья поддерживала и у меня есть дом. Но даже в такой ситуации социально на таких, как я, плевать.

Например, мы не можем получить социальную помощь. Пока я был на зоне, жена работала на полставки и получала 6,5 тысяч рублей зарплаты. Освободившись, я пытался выбить для семьи материальную помощь, но мне сказали приносить другую справку о доходе, потому что «таких зарплат не бывает». Подробнее о нашей ситуации никто и знать не хотел.

На нормальную работу — не грузчиком или подсобным рабочим — устроиться невозможно. Когда работодатели узнавали, что я сидевший, на меня смотрели как на ничтожество, на человека второго сорта, если не хуже. Получается, что если ты стал вольным и хочешь развиваться, работать, то у тебя руки связаны: все твои попытки реабилитироваться обнуляются из-за непонимания со стороны общества.

За то время, что я провёл за решёткой, моё понимание свободы кардинально изменилось. Говоря о воле, многие люди не осознают, что это такое. Сейчас я ценю каждую минуту, проведённую с семьёй. Я не жалею о том, что выпало на мою долю: у меня были проблемы с наркотиками, и кто знает, может, если бы не тюрьма, то меня бы и в живых не было. Сейчас я осознал свои ошибки, отказался от вредных привычек и соблюдаю законы.

Иногда я пишу комментарии в соцсетях, где упоминаю о том, что я — бывший заключённый. Я делаю это, чтобы понять первопричину негативного отношения людей к нам. Мне кажется, проблема в страхе перед неизвестностью, хотя иногда встречается не только пренебрежение в ответ, но и сочувствие.

Я считаю, что нельзя подгонять всех заключённых под один типаж, который показывают по телевизору, типаж человека, который только и думает, как бы убить и ограбить. Мы такие же, как и вы, но с опытом, которого нет у простого обывателя. Действительно отмороженных — ничтожно малый процент.

Было бы здорово, если бы сроки реабилитации человека в глазах общества или, проще говоря, исправительный срок осуществлялся делом, а не словом. Сегодня, если ты не привлекаешься после обвинительного приговора в течение пяти лет, твоя судимость гасится, если это не тяжёлая статья. Но это всё на словах: любая служба безопасности на потенциальной работе пробивает вас, и о вакансии можно забыть. Что тогда делать человеку? Нужно кормить семью, детей — и ты снова совершаешь преступления.

«Мы для них — списанный кусок органики»

Многие умники могут предлагать пойти работать грузчиком — но это тяжёлый труд: я так работал в 2015 году и надорвал спину, теперь тяжелее 20 килограмм ничего поднять не могу, и эта работа уже не для меня. Я пытался найти что-то через центр труда и занятости в нашем городе, но как только работодатель узнаёт о судимости, то сразу приходит отказ. Мне удалось благодаря центру отучиться на оператора АЗС, даже есть удостоверение, но и заправщиком меня не нанимают.

Дважды я писал письмо Путину через его сайт. Я не хотел помощи от него или чтобы мне дали работу — лишь просил, чтобы на нас, бывших заключённых, у которых есть семьи и дети, обратили внимание, помогли выбраться, устроить жизнь. Но меня перенаправляют из одной инстанции в другую, отвечают отписками, игнорируют. Я не жду от власти кардинальных решений и помощи, но прихожу к выводу, что от нас просто пытаются отмахнуться, как от надоедливых мух, что мы для государства — списанный кусок органики.

Зарабатывать на жизнь мне удаётся через «Авито»: я — самоучка, и иногда беру заказы по ремонту компьютеров. Их немного, но эти деньги спасают. Основной доход в нашей семье идёт от пособий на детей, помогают наши с женой мамы — в общем, живём лишь благодаря скидочным акциям в магазинах. Но детям мы стараемся дать всё: старшему сыну я даже сам собрал компьютер из б/у комплектующих, чтобы простенькую игру потянул или в YouTube можно было посидеть. Главное, чтобы дети были довольны, а мы, взрослые, как-нибудь сами.

Автор: Степан Бальмонд; TJOURNAL